— Пожа-а-алуйста... — Ему так сдавило грудь, что стало трудно дышать. — Стейнфельд...

— Они пытали тебя. Они дали тебе наркотик, от которого ты стал задыхаться...

Он замолчал, увидев, что Смок и вправду задыхается. Подождал минуту. Спазм миновал.

Смок лежал, глядя в потолок, и часто, неглубоко дышал.

— Смок, я продолжаю, — предупредил Стейнфельд.

Смок молча лежал.

Стейнфельд заговорил снова:

— Они хотели узнать, кто твой источник. Кто рассказал тебе про Второй Круг. Ты не раскрыл его. Они пытали тебя долго и разнообразно. С выдумкой. А потом снова дали тебе наркотик, вызывающий удушье. Они пытались перевезти тебя в другое место, чтобы подвергнуть экстракции. По дороге ты сбежал и вернулся в клинику, но там сломался. Тебя тайком перевезли в другую клинику. Те, кто тебя пытал, всё равно бы нашли её, они бы снова явились за тобой... кабы не война. В тот день русские танки вторглись в Германию. А через некоторое время русские войска появились вблизи Амстердама и разбомбили город. Твою клинику тоже разбомбили. Почти все там погибли...

— Я был в потайной палате, — тихо ответил Смок. — Но потом стену вынесло взрывом. Я пошёл найти кого-нибудь... чтобы стену поставили на место. Они все погибли. Кроме доктора ван Генка. Я его видел... у него лицо было в крови. Я испугался крови. Не знаю, почему. Я от него убежал, и мы потеряли друг друга в пожаре. А это ван Генк?..

— Да. Я получил эту информацию от ван Генка. Он жив. По крайней мере, был жив.

— Я единственный из пациентов уцелел. Куда бы я ни пошёл, везде были мёртвые. Я сбежал оттуда. Иногда удушье, от наркотика, одолевало меня снова. Оно словно бы гналось за мной. Удушье и трупы... Я надолго позабыл, кто я. Когда я вспоминал, мне хотелось забыть снова. Я хотел стать кем-то другим.

Голос его был похож на дребезг стекла.

Стейнфельд сказал:

— Иногда твоё лицо мне кого-то напоминало. Но под слоем грязи... разное бывает... — Он пожал плечами. — Короче, ты хотел, чтобы мы с тобой о чём-нибудь поболтали. В трёх словах: ты великий писатель. Великий оратор, великий гуманист. Пытки тебя не сломили — и в то же время надломили. Впрочем, Смок, даже в нынешнем состоянии ты можешь помочь нам. Немногие в Штатах видят, что фашизм возвращается, и эти немногие помогают фашистам. Остальные же... — Он грустно покачал головой. — Worldtalk жмёт на их кнопки. Но если люди услышат голоса из Невидимой Сети... Ты можешь помочь нам! Тебя вспомнят.

— Я не могу, — ответил Смок.

— Иногда я смотрю на человека, который сломался или был сломлен под пытками, и вижу, что ему никогда не воспрянуть. Никогда не исцелиться. Когда я видел тебя с этим вороном, — он печально улыбнулся, — то понимал, что ты исцелишься. А это значит, что возможности, которые я в тебе прозреваю, станут реальностью. Вот тебе пища для раздумий.

Стейнфельд кивком распрощался с ним и вышел. Дымок остался лежать, глядя в потолок неподвижным взглядом.

Остроглаз и Дженкинс брели по парку Монсо. Унылый день клонился к ночи; деревья стояли голые, контуры безлистных крон резко выделялись в сумерках. Лес выглядел мёртвым, влажно-склизким, весь в серых и синих тенях с коричневыми прожилками. Но запах перегноя радовал Остроглаза. Он жадно вдыхал его, растягивая каждый укус холодного воздуха по ноздрям; на щеках энергично танцевали желваки. В руках у него был пулемёт «Хеклер и Кох» HK-21, холодный, точно каменное распятие, и весом не меньше. Он устал и проголодался. Ему не хватало одной кормёжки в день.

— Стейнфельд обещал, что нас будут кормить чаще, — посетовал Дженкинс.

Остроглаза одолевали те же мысли, но он сказал:

— Счастье, что мы им вообще пригодились. Ты хоть видел лагеря беженцев за городом?

Дженкинс помрачнел.

— Ты прав. — От воронёной стали и холодной пластмассы пулемёта у напарника раскраснелись руки. «Уэзерби» и ружьё калибра 0.22 они выменяли на более практичное оружие.

Остроглаз оглянулся через плечо, задумавшись, с какой это радости инструкторы так отстали. И резко остановился.

Он их не видел.

— Дженкинс, — сказал Остроглаз, — мы влипли.

Дженкинс тоже остановился, обернулся на тропинку, ожидая, не появятся ли инструкторы по городской партизанской войне, не зашелестит ли в синеватых сумерках под их ногами гниющая мокрая листва. Он ничего не услышал.

Птицы перестали галдеть. А ещё несколькими минутами раньше — расшумелись.

Остроглаз сглотнул.

— Не любят они нас, — тихо пожаловался Дженкинс. — Что бишь они там талдычили про мародёров?

— Говорили, чтоб мы вели себя поосторожней, а не то мародёров привлечём. Банды промышляют на другом конце парка, там, где трущобы.

— Бля! Ты думаешь, они нам тренировочку устроили?

— Стейнфельд не стал бы так рисковать.

— Но я ж тебе сказал, что они нас не любят. Они, видно, решили, что америкосов можно и мародёрам скормить. Приняли нас за ЦРУшников или что-то в этом роде. А Стейнфельда в городе нету.

— Они нас не любят, но они бы не... — Он осёкся, зыркнув во мглу. Из-за деревьев появились люди.

Справа от их тропы стена деревьев казалась сплошной: в сумраке ветви сливались в сплошную волнистую серую завесу на расстоянии каких-то пятидесяти ярдов. Поэтому, когда оттуда появились люди, создалось впечатление, что стена выдавила их из себя, словно капли жидкости. Серые фигуры сливались со стволами и ветвями, если не считать розовато-оранжевых клякс на месте лиц и тонких карандашных полосок синего, серого и коричневого в руках. Оружие.

Остроглаз насчитал восьмерых и бросил это дело. Он оглянулся, прикидывая, куда бежать. Слева оказалась широкая парковка с потрескавшимся асфальтом. Жалкие остатки французского правительства не считали нужным размениваться на такие мелочи, как расчистка парков, поэтому парковка была по колено завалена опалью и сучьями; там и сям торчали проржавевшие скелеты автомобилей, над которыми поработали охотники за металлоломом. В любом случае слишком далеко — за машинами не укрыться. Их с Дженкинсом застрелят в спины на парковке.

Казалось безопасней бежать вперёд, но инструкторы им говорили: В критической ситуации спросите себя — рассыпаться или перегруппироваться? Ответ зависит от природы сил врага и расположения их относительно командиров вашего отряда.

Если Остроглаз побежит вперёд, враг вклинится между ним и его командирами, то есть инструкторами. Командование окажется в опасности, он подставит его под удар. Если же перегруппироваться, командованию можно оказать поддержку.

— Назад по тропе! — скомандовал Остроглаз.

Дженкинс возмутился:

— Ты что, сдурел?

— Давай-давай!

Банда подошла так близко, что Остроглаз различал черты оранжево-розовых клякс. Он повернулся и побежал.

Это не враг, думал Остроглаз, это всего-навсего стайка оголодавших парижан: надеются поживиться за наш счёт.

И ещё он подумал: Инструкторы так всё устроили, что стайка грабителей стала нам «врагом». Словно это военная игра, только вот противник тупо не в курсе, какую взял на себя роль.

И после этого он подумал: Грёбаные инструкторы надеются, что мы провалимся. А если нет, так прикончим пару-тройку этих убийц, о которых они сами руки марать не хотят.

И тут раздались первые хлопки выстрелов, а следом эхо — точно алюминиевый лист встряхивают в подражание грому. У его ног брызнул в воздух торфяной пласт. Иррациональным движением Остроглаз отскочил назад, словно подлетевший кусок земли сам по себе мог нести угрозу.

Остроглаз побежал дальше, Дженкинс чуть позади и отклоняясь в сторону. Мимо бешеным аллюром проносились деревья; ветви дёргались на ветру, точно дворники на ветровом стекле небес. Он миновал очередное дерево, и то стряхнуло на него клочки коры: обнажившийся участок желтоватой древесины указывал место, где кору содрала пуля.

Он слышал, как отстреливается на бегу Дженкинс — пулемёт его рявкал и громыхал. Вряд ли Дженкинс надеялся кого-то завалить, разве что отпугнуть.