Выпадали деньки, когда Рикенгарп из чувства протеста врывался в толпу с кислотным танцем. Просто чтобы их позлить. Группа заставила его это прекратить. Ты их не зли, чувак, а то, чем чёрт не шутит, это будет наш с тобой последний высер.

Нейротанцор изгибался под цифровые ритмы, смутно напоминавшие волынку. Стены ожили.

В нормальном рок-клубешнике 1965, 1975, 1985, 1995, 2012 или 2039 года должны быть узкие, тёмные, провоцирующие клаустрофобию помещения с монохромными — либо чёрными, либо зеркальными — или нарочито цветастыми стенами. Граффити, авангардные и аляповатые, по вкусу. А в Полупроводнике эти принципы дизайна творчески сочетались.

Начался концерт в тесной берлоге с чёрными зеркальными стенами, но затем, реагируя на музыку, напичканные звукосенсорикой стены пошли плясать цветными сполохами, осциллоскопными импульсами, чёрно-белыми узорами на высоких тонах, красными и пурпурными на басах и перкуссии, меняясь при каждой ноте; зрелище было гипнотическое. Минимоно-зомбакам реактивные стены не нравились, они полагали, что это кичуха.

Танцор плясал, а Рикенгарп уныло созерцал его движения, пытаясь беспристрастно оценивать технику. Это тоже рок-н-ролл, твердил он себе. Так христианин, вынужденный наблюдать за ритуалами буддистов, успокаивает себя: В конце концов, Бог у всех один, и эта церемония — тоже Его проявление.

Настоящий рок лучше этой хуйни, подумал Рикенгарп. Настоящий рок возвращается, говорил он почти всем, кто соглашался его слушать, а таких было мало.

Появилась хаотичикса.

Рикенгарп приободрился: какая-никакая, а компания. Хаотики ближе к нормальным рокерам. Лысая, с узорами по сторонам головы, на правом плече — татуировка: символ Сетедруга. Юбка, имитирующая травяную, сшита по меньшей мере из двухсот лоскутков разной синтетики, и перехвачена кожаным поясом. Соски обнажённых грудей проколоты тонкими винтиками. Минимоно с отвращением воззрились на чиксу: они были известные ханжи, и подчёркнутая сексуальность их раздражала. Девушка ослепительно улыбнулась зомбакам. Лицо с явными семитскими чертами размалёвано краской, макияж такой, словно его набрызгом наносили, зубы художественно высверлены.

Рикенгарп сглотнул слюну. Бля, вот это цыпочка. Она была в его вкусе. Вот только... девчонка явно на синемеске. От мочки правого уха к правой ноздре тянется нюхалка, похожая на перевёрнутый знак вопроса. Девушка то и дело склоняла голову набок — вынюхать немного синего порошка. Рикенгарп, молча чертыхаясь, отвёл взгляд. В мозгу разом сложилась искомая песня. Новая песня. Оставайся в завязке.

Синемеск. Или синкок. Или героин. Или амфетаморфин. Или XTZ. Скорее всего, синемеск. Он вызывает привыкание. Синемеск ещё называли «синим боссом». В его действии сочетались некоторые эффекты мескалина и кокаина, обрамлённые желейной сладостью метаквалона. Но, стоило завязать с наркотиком на некоторое время, как жизнь теряла смысл. В строгом смысле слова это была не ломка — лишь пробирающая до мозга костей депрессуха. Чувство собственной бесполезности, распылённое по всем клеткам тела, заползающее в каждую пору, как червяк.

Некоторые называли синемеск «приглашением к самоубийству». Попытка завязать превращала тебя в угольщика, погребённого глубоко в шахте, и шахтой этой был ты сам.

Рикенгарп истратил доход от единственного своего хитового диска на синтеморф и «синего босса». Он едва выкарабкался. Не так давно, ну, пока в группе не начались траблы, смысл жизни понемногу стал возвращаться к нему.

Глядя, как снифферша проходит мимо, затягиваясь синемеском, Рикенгарп ощутил внезапные угрызения совести, будто при встрече с давней возлюбленной. В завязке это бывает. Винишь себя, что предал любимый наркотик.

Он представил сладкий пожар в её носу, остаточный лекарственный привкус на нёбе, приход и автоэротическую петлю обратной связи, дарующую наслаждение. Его коснулась давняя тень, фантомная соблазнительница. Вкус, запах, весь комплекс ощущений ожили в памяти... сотни похороненных заживо воспоминаний всплыли на поверхность, пока он смотрел, как девушка закидывается, и тяга становилась почти непреодолимой. (Где-то на задворках сознания заговорил слабый голосок, пытаясь достучаться до него, предупредить, уберечь: Эй, ты вспомни, что в завязке жить не захочется. Ты вспомни, что от «синего босса» становишься дурашлив и самоуверен. А как насчёт твоих кишок, которые он изгрызёт в труху? Слабый, неуверенный голосок.)

Девушка остановила на нём взгляд. В глазах её мелькнуло приглашение.

Он непроизвольно потянулся к ней.

Голосок стал громче: Рикенгарп, если ты за ней увяжешься, то снова сядешь на синемеск.

Он тоскливо отвернулся, полный отвращения к себе. Потом побрёл, расталкивая плотную пену звуков, света и монохромных людей, прочь, в раздевалку, где остались гитара, наушники и спасительный мир музыки.

— Это ты мне его отдал, — сказал Стейнфельд, наклоняясь совсем близко к Пэрчейзу, хотя гомон бара и так заглушал беседу. — А теперь я его тебе верну. Но думаю, что мы оба считаем его своим.

Пэрчейз с улыбкой кивнул.

— Стиски — подлинная находка. Дар Госпожи Удачи.

Пэрчейз был крупным, но заметно оплывшим человеком, с редеющими волосами и широкой физиономией. Даже когда он сидел спокойно, отчётливо слышалось сопящее дыхание. Он часто смеялся, но не упускал нити разговора. Двое мужчин симпатизировали друг другу, хотя в НС их привели разные причины.

Стейнфельд обрёл в НС форму для отливки собственного идеализма; некоторые полагали, что идеализм этот уже перешёл в навязчивую манию. Пэрчейз же просто работал на Уитчера, основного спонсора затей Стейнфельда. Впрочем, нет, мысленно уточнил Стейнфельд, чуть передвинувшись за стойкой коктейль-бара ВольЗоны. Пэрчейз работал сам на себя. Это могло бы стать поводом для подозрений. Но не стало: Стейнфельд доверял ему больше, чем многим бойцам-смертникам НС.

— Есть трудности с блокадой? — спросил Пэрчейз, теребя пальцами золотую запонку. Стейнфельд нахмурился.

— И да, и нет. Я проскользнул, но это было нелегко. В нас никто не стрелял, но, если б заметили, то наверняка пришили бы. Иногда я ловил себя на желании попросить пилотов Уитчера не сообщать, что за нами следят. Я предпочёл бы, чтоб нас сбили неожиданно.

— Ты ещё кого-то за собой вытащил?

— Нескольких. Мы не можем себе позволить масштабные перевозки, и даже такие, как сейчас, представляют серьёзную опасность. Боюсь, что я скоро сойду на берег... — Он скорчил гримасу и переменил тему. — Это ведь шёлковый костюм, не так ли? Мне трудно судить, но, кажется, он синий?

— Именно. Тёмно-синий шёлк. — Пэрчейз подал знак принести выпивку. Явилась, позёвывая и потирая виски, официантка с заспанными глазами. — Мне чего-нибудь крепкого и блестящего в высоченном бокале. Ну, вы поняли. Чего-нибудь сладкого. Такого же сладкого, как тот, кто вам всю ночь спать не давал.

Она с трудом сдержала улыбку.

— С пластиковой русалкой и бумажным зонтичком?

— И русалка, и зонтичек абсолютно необходимы.

— Мне скотча со льдом, пожалуйста, — заказал Стейнфельд. Они поглядели вслед официантке. На ней был халатик, в случайном порядке ловивший окрестные вайфай-сети, отчего по фигурке то и дело проскальзывали случайные веб-страницы. Коллажи лиц, в основном модели и детишки из реклам готовых завтраков, перекатывались по изящным формам официантки, задерживаясь на попке и задней стороне бёдер.

Бар граничил с диско-зоной. На танцплощадке кривлялись минимоно. Лихорадочные вспышки света напоминали Стейнфельду сцены посадки НЛО из фантастических фильмов его детства. Им приходилось перегибаться через пластиковую стойку, чтобы слышать друг друга, зато шанс, что их не подслушают, был хорош.

Световые пятна очерчивали лицо Пэрчейза, кожа, казалось, меняла цвет, словно над физиономией агента трудился невидимый экспрессионист. В момент, когда розовато-красные пятна расцветил синий горошек, Пэрчейз как раз спрашивал: