— А почему они молчат? — спросил я, услышав, как изменилось Метелькино дыхание. Он, забравшись на заднее сиденье, просто лёг, свернулся калачиком, сунув руки под щёку. — Фёдор… и остальные тоже? Мы же и занятия пропустили. И работы. И сейчас тоже вон уехали.

— Сказал, что вами велено заниматься. Что приглядывается к вам один человек, — отозвался Еремей, пребывавший, как мне показалось, в весьма неплохом расположении духа. — И что просил меня оценить… как его там…

— Потенциал?

— Его.

— И поверили?

— Отчего бы и нет. Люди охотно верят в то, что не создаёт им лишних проблем.

А он, однако, ещё и философ.

— Подремай, — велел Еремей, обрывая дальнейшие расспросы.

И я не стал спорить. Скинул растоптанные ботинки и скрутился кое-как. Места было не сказать, чтобы много, но вдвоём с Метелькой уместились. Я даже сделал попытку подумать над ситуацией, но так вот… соскользнул в сон. А когда проснулся, понял, что машина стоит.

Что за окнами темень.

И водительская дверь открыта, а у неё виднеется знакомая серая фигура.

Я подавил зевок, пытаясь сообразить, где нахожусь, но получалось слабо. И тело разнылось вдруг, все мышцы разом, то ли от неудобного лежания, то ли от падений многих.

— Эй, — я дернул Метельку за ногу. Та впивалась в рёбра, но Метелька вставать не захотел, повернулся на другой бок и проворчал что-то невразумительное. — Давай, просыпайся, приехали.

И попытался нашарить ручку. Но дверцу открыл уже Еремей.

— Проснулся? — спросил он. — На от, перекуси.

Из бумажного пакета сытно пахло мясом, и запах этот тотчас разбудил Метельку.

— Спасибо, — я вытащил лепёшку с мясною начинкой. Щедро сдобренная специями, она была одновременно остра до невозможности и столь же невозможно вкусна. Метелька впился зубами во вторую. А Еремей только смотрел и курил себе.

Дым несло в сторону.

И мешался он с довольно характерным запахом. Ил? Вода? Трава? Мы на берегу реки, но не там, где вчера. Низкие домики, сцепившись заборами, заслоняли воду. Но она проблескивала чуть дальше, выше, отражая лунный свет. Ещё дальше, точнее выше по улице, проступали смутные очертания каких-то строений, огромных, уродливых. И трубы поднимались по-над ними, подпитывая небо чернотой.

— А где мы? — спросил я. И Савка, в кои-то веки очнувшийся от своей, ставшей уже привычною дрёмы, тоже вопрос повторил.

— Заводская окраина, — Еремей потянулся. — Машину тут оставим и прогуляемся. Там от суконная фабрика стоит, Вышнятских. За нею — литейный заводец и ещё один — химический, но его, поговаривают, скоро закроют. Перемоловы в разорение вошли.

Эти фамилии ни о чём не говорили.

Но слушаю.

И мы идём. Еремей как-то сразу подстраивается под наш шаг, так, чтобы не приходилось бежать, пытаясь поспеть за ним.

— По той стороне — доходные дома, для работничков.

Темные глыбины, в которых то тут, то там проблёскивают искорки огней. Они отделены от реки улицей и широкой полосой света. Исходит тот от фонарей. И главное, что все-то работают, ни одного битого.

Но запах…

Воняет тут прилично.

— А мы куда идём? — уточняю на всякий случай. Лица Еремея не видать, да и поднимает он воротник своей шинели, то ли от нас заслоняясь, то ли от ветерка. Хотя ветерок тёплый, а что смердящий химией, так это, я понял, нормально.

Обыкновенно даже.

— Батька частенько грозился, что на завод нас продаст, там и подохнем, — Метелька пристроился рядом со мной и руки в карманы сунул. Сам же ссутулился, выгнул спину причудливым горбом и шею вытянул. — Хрен ему теперь. Сам сдох.

И сплюнул под ноги.

Еремеево движение я не заметил, только Метелька вдруг полетел кувырком.

— Веди себя прилично, — сказал Еремей наставительно. — И выпрямился!

Главное, спорить у Метельки желания не возникло. Вскочил. Отряхнулся под насмешливым взглядом и вытянулся в струнку. Было бы смешно, когда б я сам не вытянулся.

— Вот так лучше. А то ишь, взяли моду… корчат из себя. Идём же мы к Лужской больничке.

— Это примонастырской? — уточнил Метелька и скривился. — На кой?

— Помогать станем.

— Да… — он явно хотел добавить что-то ещё, но потёр затылок и благоразумно промолчал, чем заслужил одобрительный Еремеев кивок:

— Правильно, — произнёс тот. — Отроку в обществе людей взрослых надлежит помалкивать и видом своим выражать почтительность. А то никакого воспитания. Ничего, я из вас людей сделаю.

Прозвучало это вдохновляюще.

— Что за больничка? — уточняю.

— Так… для бедных, — Метелька выпячивает губу. — Для всякого там сброда… у кого на нормального лекаря деньгов нет.

— А то у тебя вот есть, — Еремей приподнимает Метельку за шиворот, так, легонько, скорее силу демонстрируя, чем и вправду угрожать пытаясь. — Запомни, бестолочь, что с человеком в жизни всякое приключиться может.

И отпускает.

— И ещё… ежели кто думает, что слишком хорош, чтоб руками мараться, то вона, может туточки подождать. Заставлять не стану. Учить тоже.

Киваем с Метелькою вместе. Если у него и была мысль отказаться, то после этого заявления исчезла.

— Тут, на окраинах, — Еремей как-то сразу и успокаивается. — Богатым взяться неоткуда. Рабочий люд. И многие едут из деревень за лучшею жизнь. Сперва сами, потом и семьи тащат. Оно-то как, пока силы есть, есть и работа. И платят за неё рублём. Многие на заводах вон и пайку дают, чтоб силы были, а нет — так при лавке заводской всегда и на лист взять можно.

Под расписку?

— А цены? — спрашиваю, подозревая подвох.

— Верно мыслишь. Цены там иные, нежели в городе. Но порой выбирать не приходится. А еще есть заводские кабаки, где рабочему человеку после трудового дня нальют рюмашечку за счет хозяина, — Еремей спрятал руки в карманы. — Но только первую. И без закуски. Умные люди такие кабаки стороной обходят. Оно ж сперва рюмашка, потом две и три. И понеслось. Весь оклад и оставят, половину в кабаке, половину в лавке. А ещё ж за жильё платить надобно, детишек кормить да и самому тоже… про лекарей и говорить нечего. Их тут отродясь не было.

Улица обогнула мрачные громадины пятиэтажных зданий, чтобы завернуть к небольшому, отделённому от прочих забором, строению.

Больничка.

— Церквушка тут стояла недалече. И стоит по сей день, но та-то, сказывают, была старою, деревянною. А уж при ней и монастырь имелся. Тоже махонький, еще, сказывали, при государе Иване поставленный, будто бы даже его женою, но тут уж врут люди. Им дай бы чего этакого повыдумать… так вот, раньше-то место сие числилось дальним. За городом стояло, после уж на отшибе.

— Но город рос… — не выдерживаю.

— Именно. И вырос. Больничку нынешнюю построила помещица Сунькова, в благодарность. При монастыре то ли сына излечили, то ли дочь, то ли саму её. Главное, что принимали там всех скорбных и болящих. Уже после, как город добрался, то порывались закрыть, но люди не позволили. Да и Синод вмешался, дескать, фабрику в любом ином месте поставить можно, а церковь — только на намоленном. Ну и больничка — дело благое, в отличие от фабрики. А с Синодом желающих спорить немного.

А ведь Еремей не просто так рассказывает, не для того, чтоб время занять.

Это тоже учёба.

— Они и домишко подновили, и оградку. И монастырю деньжат добавили, на содержание. А ещё сказали так, что с фабриками и порядками их много тьмы в мир прибывает. И коль свет вовсе убрать, то беда случится… и обязали десятину отчислять. На… эти…

— Социальные нужды? — вырывается у меня.

— Именно, — Еремей повторяет. — Социальные нужды. За десятину и содержат, что больничку, что целителей с лекарями, что вон болезных… всех тут принимают.

Ворота были открыты.

Чуть дальше виднелся грузовик, на боках которого был намалёван привычный по старому миру красный крест. Правда, стороны его не были равнозначными, скорее уж походил он на крест церковный, тот, что батюшка Афанасий на груди носит.

Из грузовика выгружали носилки, на которых кто-то протяжно стонал.