Она дёрнулась раз.

И другой.

И потом подалась вперёд, но осторожненько, точно сомневаясь, стоит ли. И послушный воле её мертвец сделал шаг. Затем ещё один. Зашелестели змеи кишок-пуповины, разматываясь по ступеням.

А по моей спине поползли холодные струйки пота.

Охотник?

На хрен… пусть бы в хлебопёки Савка шёл, чем это вот… такое вот.

— Я тебя вижу, — повторил я.

И она поняла.

Услышала?

Осознала?

Что-то вот произошло, словно слепой Савкин взгляд позволил двум мирам сомкнуться в одной точке. И тварь увидела меня. Чётко. Ясно. И я ощутил эхо радости, предвкушения. А в следующее мгновенье выхлест бросился на нас.

Еще недавно неспешный и неуклюжий даже он вдруг превратился в смазанную тень.

В лицо дохнуло гнилью.

И вонью.

И сладким лилейным ароматом той стороны.

И я, как дурак последний, застыл, вцепившись в отяжелевший револьвер, когда со спины кто-то дернул меня, заставляя отступить.

— Чтоб тебя… — Еремей и матом обложил, и злой его голос вернул меня к жизни.

Чтоб меня.

И по-всякому.

Заслужил.

Вообразил себя крутым… молодость вспомнил. Ту, давнишнюю, а ведь…

Выхлест заверещал. И теперь в тонком нервном голосе его слышалось искреннее возмущение и столь же искренняя обида, будто бы я успел пообещать ему что-то и не дал.

Веревки-кишки натянулись. И…

— Спасибо, — выдавил я, глядя на развороченный живот, в котором закипала чернота. Она выглядывала и снова пряталась, будто тварь понимала, что это вот всё — не случайно.

— Никогда прежде не видел? — Еремей стоял за границей осклизлых столбов.

— Нет…

— Но хоть не визжишь… лютует. Обидно ему… охотника почуял. Правда, видать, старый. Сторожится… вон, и хочется, и страшно.

Выхлест успокаивался.

Он остановился в двух шагах от меня. Я теперь чувствовал и вонь разлагающейся плоти, и дерьма, воды, всего-то, и главное — тот же цветочный запах, дурманивший голову. Выхлест стоял на двух ногах, чуть наклонившись вперёд. Длинные руки его почти касались земли. Пасть приоткрылась и на губах то и дело вспухали пузырики тьмы. А ещё меня поразили глаза.

Чёрные-чёрные.

Что уголь.

Выхлест смотрел на меня. Видел. И… и ему очень хотелось добраться. Но он справился с желанием.

— Уйдёт, — с огорчением произнёс Еремей. — Теперь точно уйдёт… на ту сторону… там хрен достанем, а он всех положит… такой точно всех положит. На той стороне не сладим.

А стало быть, надежды Мозыря на полынью пойдут прахом.

— Тут надо, — Еремей поджал губы. — Надо пробовать… выманить.

Клинок его полоснул по запястью, и выхлест дёрнулся в сторону, ноздри его раздулись и из них вырвались тончайшие стебельки, зашарившие в воздухе. Тварь принюхивалась.

И…

Он даже заскулил от обиды.

— Дерьмо… моя кровь слабая. Был бы дарником или…

Он замолчал и тряхнул головой.

— Нет… уж Мозыря подтянем. Хату спалим… Синодников звать придётся, если выхлест… чтоб не вернулся… потом, после.

А это совсем не то, чего от меня ждут.

— Нет, — я тряхнул головой. — Моя кровь его…

— От вашей всякая тварь разум теряет, только… парень… героить надо с умом. Ежели ты тут сдохнешь, то от этого никому пользы не будет.

И я понимаю.

Лучше, чем кто бы то ни было понимаю. А потому сдыхать и не хочу. Мне полынья нужна.

Навья трава.

Или что там.

А ещё я вижу тень, что прижалась к двери, не спуская с выхлеста взгляда. Сейчас, на здорового и сильного, она не рискнёт напасть. Но вот если выхлеста ранить, тень своего не упустит. Так что шансы есть.

Точно есть.

И я протянул руку Еремею.

— Режь, — сказал спокойно. И он, хмыкнувши, коснулся клинком. Надо же, острый… такой здоровый, а острый, что бритва. Я даже не ощутил пореза. Просто красная ниточка проступила на коже, заставив выхлеста застыть. Он даже вытянулся, пытаясь стать выше.

Увидеть.

Пучки чёрных нитей вновь выглянули из носа.

А я поднял руку выше.

Второй же перехватил револьвер.

— Погодь, — рука Еремея подсунулась под локоть, а ладонь накрыла мои пальцы. — Давай, ты направляй, а стрельнуть ровно я помогу. Тяжелый же ж.

Тяжёлый.

Для Савки.

Выхлест же потянул шею. И губы его разлепились, снова показывая жёлтый частокол зубов, меж которых скользнула змея-язык. Он попытался сделать ещё шаг.

И струны, связывавшие выхлеста с домом, натянулись до предела.

— Вкусно будет, да? — я не знаю, зачем, но нащупав в себе след тьмы, оставленную тенью — не всё-то она переварить успела — я направил её в кровь. В эти вот капли. И выхлест, разом вдруг выдохнув, рванул. Тело будто вскипело, разваливаясь на куски, а нам навстречу устремился чёрный ком.

— Стреляй! — крикнул я, пытаясь нажать на спусковой крючок. И упрашивать Еремея не пришлось.

Выстрел ударил по ушам и нервам.

И первая пуля остановила тварь, потом и вторая, третья. Они рассыпались, стоило коснуться тьмы, разъедая её призрачным огнём. А там Еремей одним движением отбросил меня куда-то в кусты. И перехватив револьвер выпустил остаток в мерцающую погань.

Я кувыркнулся, больно ударившись плечом и боком, кажется, рёбра тоже хрустнули, а когда развернулся, то увидел, как Еремей сноровисто кромсает тварь клинком. И что тот оставляет уже знакомые мерцающие следы. И что тень, вцепившись когтями и клювом в кишки, раздирает их, при том яростно так. Кишки же шевелятся.

И черный клубок.

И…

Твою ж мать… нет, твою же ж мать… надо будет икону прикупить. Или лучше дюжину. И над кроватью… или охотникам не помогут?

Я сел.

Встал на корточки.

И не удивился, когда стошнило. Оно-то… нормально даже. И дрожь в руках. И липкий страх. И желание вернуться в приют, сунуть голову под подушку и там держать, для надёжности одеялом укрывшись.

Я на такое не подписывался.

Я…

Тень, радостно взвизгнув, подскочила, чтобы обрушиться на чёрный клубок, который откатился в сторону, а потом скоренько так потянулся к дверям старого дома, надеясь сбежать.

Выхлест?

Или что от него осталось?

Еремей не заметил. Рубит вон куски чего-то… сложно сказать. И хорошо. Тень впилась в тварь когтями и клювом, чтобы, разодрав, тут же поглотить. До меня донесся отголосок тепла и сытой радости.

Благодарности даже.

— Не за что, — буркнул я, сомневаясь, что тень поймёт. — Дядька Еремей… он уже того. Всё.

— Всё? — Еремей остановился. — Точно?

— Ага… только… это вот…

От покойника остались куски плоти и кости. И смотреть на них было отвратно.

— Уберём, — Еремей клинок отёр о жесткую траву. А потом на меня поглядел. Испытующе так… я же на него.

— Дядька Еремей…

Мысль, пришедшая мне в голову, показалось донельзя толковой.

— А вы меня драться не поучите? Ну… хоть немного… пока меня не зашибли.

Он хмыкнул.

И расхохотался.

— А ты этот…

— Оптимист?

— Чего?

— Человек, который верит в светлое будущее.

Смех заставил его закашляться, но Еремей сплюнул комок слизи и губы отёр. А потом, посерьёзнев, сказал:

— Я бы поучил. Но я… не тот человек, у которого надо учиться, мальчик.

— Так больше не у кого… а Мозырь всё одно от меня не отстанет. Верно?

— Толковый.

— И… если он дозволит… лучше уметь, чем сдохнуть, потому как револьвер удержать не способен. Или вот… ножом порезаться могу.

Драться я умел там.

Дома.

И давно… так давно, что и не упомнишь. Нет, про тренировки не забывал. И тренера у меня были титулованные, именитые, да… там, на татами, это одно. А вот так, чтоб мокрая грязная трава, ночь и твари — совсем другое. Савка так и вовсе у нас от тренировок далёкий.

— Я Мозырю не служу, — сказал Еремей зло.

— Извините. Я думал…

— Многие думают. Я сам по себе. Пока… с Мозырем ладим, но если вдруг, то и сам могу… уйти.

Или ему кажется, что может. Даже умные люди заблуждаются.