«Вести»

— Возьми, дитя… — голос, обратившийся ко мне, был звонок и… такой вот, что до костей пробирало. Я и растерялся.

Не Савка, а именно я, Савелий Иванович Громов, растерялся.

Как сопливый мальчишка.

Как…

И удивился своей растерянности.

А потом выматерился, мысленно само собою, ибо ляпни я что-то такое, с меня точно живьём шкуру спустят.

— С-спасибо, — только и сумел выдавить я.

Подарки раздавали тут же, на сцене, на которую вышла Елена Ивановна, чтобы поблагодарить воспитанников и батюшку Афанасия за удовольствие, ею полученное. И за то, что оживили они древнее предание о восшествии на стол Ивана Романова, Ивана Благословенного, от которого и пошли все прочие.

А потом…

Потом она одарила.

И ангела.

И того, кто этого самого Романова играл. И прочих артистов. А там уже и до нас очередь дошла. Поднимались на сцену по очереди. И я понять не мог, зачем?

Есть же фрейлины.

Или как их там всё-таки. И можно все эти раздачи упростить. Ускорить… а она вот… сама. Лично. Свита подносила свёртки, которые Елена Ивановна вручала в руки, для каждого находя своё слово. А я знал, до чего это непросто, что после гостя четвёртого-пятого все последующие становятся на одно лицо, да и говорить приятное незнакомым людям — такое себе сомнительное развлечение.

— Пожалуйста, — нежное прикосновение к щеке обожгло, но… не зло, не так, как благословение батюшки Афанасия. Скорее это был жар огня, который окутывает промёрзшее насквозь тело. И к жару этому птицей потянулась Савкина душа. И ожила…

— Погоди. Что у тебя с глазами?

Надо же. Заметила.

— Что у него с глазами? — обратилась Елена Ивановна уже не ко мне, но вот мне отступить не позволила. Тонкие пальцы её коснулись подбородка и чуть надавили, заставив запрокинуть голову.

— К сожалению, мальчик ослеп после мозговой горячки… — голос Антона Павловича слегка дрожал, а сам он запинался.

— Отслоение сетчатки, — а вот Евдокия Путятична говорила спокойно и уверенно. — Давнее. И боюсь, не в моих силах уже что-то исправить.

— Афанасий Николаевич? Глянете?

— Несомненно, — а вот этот голос незнаком. — Пойдёмте, юноша… давайте руку… к слову, мальчик неплохо держится, что любопытно.

— Он видит иначе, — это произнесла Евдокия Путятична. — У него дар Охотника.

— Даже так? — лёгкое удивление.

И интерес.

А вот сила её вспыхивает и вновь пронизывает нас с Савкой. Савка тот блаженно купается в этой силе, но тени плохо. Она скулит и просит защитить. И я защищаю.

Думаю, что защищаю, окутывая её своей душой.

Вот так.

Жар жаром, но тень нам полезна.

— Что ж, это будет вдвойне любопытно. Тогда прошу, молодой человек… будет место, где я могу заняться больным?

— Лечебница…

— Танечка, солнышко, поможешь старику?

— Какой же вы старик… — угодливо вставляет Антон Павлович, но ему не отвечают.

Какие-то люди.

Голоса.

— Возьми мальчика за руку, — велит Афанасий Николаевич, и мою ладонь обвивают хрупкие пальчики. А сила у Танечки иная, чем у Романовой, такая вот, мятно-зеленая, свежая и искристая.

— Его обследовали… — Антон Павлович устремляется то ли за нами, то ли вместе с нами. — Однако, сами понимаете, подобные… болезни… мне не подвластны. Даром не вышел…

— А ещё и запустили.

— Что, простите?

— Не спеши, — шепчет Танечка. — Сейчас дед его ругать станет и отчитывать…

Дед, стало быть?

— … всё вы прекрасно понимаете, юноша. Запустили. Как есть, запустили… когда вы в последний раз занимались медитацией? А лечением? Дар — это в том числе и ток силы, постоянный, а не накопление и в себе удержание. Даже естественные жидкости не рекомендуется удерживать в теле слишком долго, что уж про силу говорить? Нет, вы кого-то там лечите, но время от времени, случай к случаю, тогда как питием и курением злоупотребляете. Думаете, что если вас Господь наделил целительскою силой, так теперь вы бессмертны? Ваша сила, позвольте сказать…

— Строгий он у вас, — сказал я осторожно, ибо мало ли, вдруг да нельзя обращаться мне к особе столь высокой. А низкою Танечка не была, раз уж в свите государевой сестры находилась.

— Это да, — хихикнула она. — Дедушка такой… терпеть не может, когда кто-то себя гробит. Или вот дар. Убеждён, что дары даны именно затем, чтобы людям служить. Оттого и развиваются, если служишь. А если нет, то в упадок приходят. В чём-то он, конечно, прав… извини, тебе, должно быть, не очень интересно.

Очень.

Даже безумно интересно, потому как в приюте о дарах и дарниках ничего не рассказывают. А тут хоть какая-то информация.

— Логично, — отвечаю я. — Это как с телом. Если его тренировать, то оно крепнет, а если лежать на диване и есть калачи, то…

Танечка рассмеялась уже во весь голос.

— Слушай… если бы не Охотник, я бы решила, что ты один из наших…

— В каком смысле?

— Мало ли… может, дядин бастард или ещё чей. Говоришь слово в слово, как дедушка.

— Я бастард, — уточняю на всякий случай.

— Бывает, — Танечку это нисколько не смутило. И выходит, что всё не так однозначно плохо, как Савка думал? — У моего дяди уже три нашлось. Он порой невоздержан. И дедушка на него ругает, хотя… потом говорит, что где-то и к лучшему. Целителей мало. И мы своих забрали. У двоих дар, а третья пока маленькая и не понятно. Но всё равно дарники, даже потенциальные, на дороге не валяются.

Она ведь не сильно старше Савки, если так легко болтает о делах рода с незнакомым по сути парнем.

Сколько?

Пятнадцать? Шестнадцать? Чувствую, что молода, но и только-то.

— А твой род какой?

— Громовы.

— Громовы? — я представил, как Танечка хмурится, пытаясь вспомнить. — Громовы, Громовы… я охотников не слишком хорошо знаю. Они столицы избегают…

— Почему?

— А что им там делать? Там Романовых много… благословения хватает почти на весь город. А ты ещё не почувствовал, да?

— Чего?

— Обычно охотникам рядом с Романовыми неуютно. В свите Елены Ивановны есть один, потому как положено протоколом, но он вечно прячется. Говорит, что сила у неё…

— Яркая.

— Точно! — воскликнула Танечка. — Так ты видишь, да?

— Вижу… ну как… все серое точно. Лиц не вижу. Выражения и взгляда вот тоже. А силу — да… Елена Ивановна как солнце.

— Она к тебе прикасалась… хотя… она себя сдерживает. Да и перчатки новые…

Перчатки? Перчаток мы не заметили.

— Может, если через перчатки, то оно не так…

— Может, — соглашаюсь. Уж лучше скинуть всё на перчатки, чем на собственную уникальность.

— И дар у тебя только раскрывается… первая стадия формирования.

— А сколько их всего?

— Семь. Первая — это начальные проявления дара. Тебе не рассказывали?

— Кто?

— Действительно, — Татьяна смутилась. — Извини… начальные проявления от дара зависят. Я вот начала видеть, когда у людей болит что-то. Вот оно будто горит. И ещё потрогать тянет. Но силы как таковой ещё нет. Вот когда появляется, когда не просто трогаешь, а будто забираешь этот жар тебе, это уже вторая стадия…

— Похвально, дорогая моя, — раздался голос Афанасия Николаевича. — Что в твоей хорошенькой головке хоть что-то да задерживается. Молодой человек, прошу вас…

Госпиталь.

Знакомое место, родное почти. А вот куда Антон Павлович подевался? Хотя… без него и лучше.

— Проходите. Ложитесь…

Стягиваю ботинки и устраиваюсь на ближайшей кровати. А целитель хмыкает.

— Насколько чётко видите?

И руки его, окутанные тою же зеленоватой силой, которая ощущается мятно, освежающе, сжимают мою голову.

— Крупные предметы… очертания… иконы вот, что светятся. А портрет не светится, так, чёрное пятно.

— Свежий, стало быть…

— А есть разница?

— Танечка, объясни.

— Есть. Важно не столько изображение, сколько способность его накапливать направленную духовную энергию. И в данном случае Государь часто воспринимается подданными как особая точка приложения надежд.