– Я понял, – спокойно ответил Макс: его интонация, по крайней мере, была легко считываемой – в ней слышались мягкость и подбадривание, – Ничего страшного. У меня тоже бывает.

«В кого ты такой нормальный?» – возмущённо подумала Кира; она не знала, почему она возмутилась. Может, она хотела ругаться? Выплеснуть себя? Чтобы быстро выйти из этого опасного заворота мыслей, она тут же ответила себе на свой же вопрос про нормальность: если бы она росла в эмоционально здоровой семье, то, наверное, была бы такой же нераздражительной, как и он.

– Хм. Твой папа про тебя так же сказал, – она тускло, но искренне улыбнулась.

– Когда? – удивился он.

– Помнишь, когда мы сидели на диване и он внезапно пришёл? Ты ещё убежал, как ужаленный.

– Я убежал как ужаленный? – недовольно переспросил он.

– Скажешь нет?

– Я просто ушёл. Не разговаривать же при нём.

– А почему нет? Я бы вам обоим рассказала про свой самый счастливый момент. Ты же это хотел узнать? – холодно напомнила она.

Макс внимательно посмотрел на неё.

– У тебя что-то случилось, да? – спросил он в итоге, – У тебя определённо что-то случилось.

– Даже если и так, я не скажу – что. Ты ушёл от ответа, кстати.

– Тогда я тоже не буду отвечать, – упрямо вернул он.

– Отлично, – сухо подытожила Кира, – Вот и поговорили, – бросила она, развернулась и ушла.

Её снова захлестнула злость. «Не мог раньше сказать, что у тебя есть девушка?» – кипела она внутри себя, – «И не доводить меня до…».

– Мне вообще-то в ту же сторону, – недовольно заметил Макс, появившись из-за её плеча и перебив поток её мыслей.

Кира вздрогнула и остановилась.

– Слушай, – внезапно сказала она; под напором злости она была готова спросить его про Таню – убедиться в том, что он действительно с ней встречался, – А ты… – начала спрашивать она, но остановилась: она слишком сильно боялась ответа на этот вопрос.

– Что?

– Ничего, – сухо кинула она, не отводя взгляд от его лица.

– Может, завтра продолжим? Может, завтра с тобой будет проще? – холодно спросил он.

Кира пришла в такое негодование, что к её лицу прилила краска: она возмущённо округлила глаза и приоткрыла рот, чтобы возразить, но он, закончив реплику, тут же развернулся и ушёл. Внутри себя она кипела настолько яростно, что ей захотелось что-нибудь пнуть. Глубоко и напряжённо вздохнув, она медленно развернулась и пошла к своему столу.

– Вы опять, я смотрю, – заметила Тина, когда Кира проходила мимо её стола: только что развернувшаяся сцена произошла уже внутри офиса – несмотря на то, что они разговаривали не очень громко, Тина, видимо, услышала их последние реплики.

– Не смешно! – резко огрызнулась Кира и пошла дальше; поняв, что брызги её кипения задели того, кого она никак не хотела задевать, она тут же остановилась, развернулась к Тине и умоляющим голосом проговорила, – Извини. Извини, пожалуйста. Я сегодня… не в духе.

– Да ничего страшного, бывает… – медленно произнесла Тина, всё ещё дивясь её неожиданной реакции, – Ты правда выглядишь хмурой.

Кира ещё раз бросила на неё кающийся взгляд и поплелась на своё место. День получался скверным.

Сегодня Кира проснулась на один час раньше. Она, конечно же, не собиралась просыпаться на один час раньше: она проснулась из-за тревожного сна, который забылся сразу же после пробуждения, оставив от себя липкий шлейф иррациональной боязни всего окружающего мира; собираясь заснуть опять, она начала думать про то, про что ей не стоило думать, планируя скорое засыпание – про свою текущую любовную ситуацию; если, конечно, ситуацию, в которой один человек был безнадёжно влюблён, а другой не имел про это ни малейшего понятия, можно было назвать любовной. В голову набежало яростное стадо тяжеловесных мыслей, которое топало настолько громко и подняло столько пыли, что уже через минуту Кира решила, что перестанет пытаться погрузиться обратно в сон и полностью отдастся своим внутренним рассуждениям.

Она терзалась мыслями настолько противоположными, что им приходилось постоянно бороться друг с другом; они, попеременно сталкивались и колотя друг друга, расходились в разные углы ринга только затем, чтобы сойтись снова; тем не менее, никто из них не мог выиграть. Вот, какие это были мысли: ей казалось, что она – жертва обстоятельств и что в этом были виноваты все вокруг; одновременно ей казалось, что во всём была виновата она сама – она, и никто другой. В зависимости от того, кто одерживал победу в текущем раунде, она придумывала и утверждала план сегодняшних действий. После того, как план поменялся в десятый раз, она, раздражённо вздохнув, решила подумать о том, можно ли было как-то это прекратить.

«Есть один способ», – думала она, – «Есть способ всё прекратить. Нужно признаться и выслушать ответ». Она настолько отчаянно желала выбраться из своей мучительной неопределённости, что почти что решилась действительно признаться сегодня. Она даже представила, каким образом она это сделает: перехватит его где-нибудь, попросит поговорить; они уйдут в уже осточертевший ей заворот у окна, где она начнёт свою речь с того, что он спрашивал, что с ней случилось. Она скажет, что узнала, что у него, оказывается, есть девушка; а расстроилась она потому, что на самом деле… «Это тяжело даже мысленно», – заключила Кира, – «Хорошо, представлю, что призналась хоть какими-то словами». После того, как она какими-то словами скажет о том, что любит его, он сначала посмотрит на неё либо недоумённо, либо так, как будто произошло то, чего он больше всего боялся; дальше – она была в этом уверена – он ответит, что она ему, конечно, очень нравится, но не более чем собеседник, и ему, конечно, очень жаль ранить её чувства, но у него действительно есть девушка, так что… Она не придумала его дальнейших реплик; но это было неважно. Этого было достаточно.

Зато то, о чём она подумала дальше, имело настолько сильный эффект, что она мало того, что вскочила с кровати, так ещё и тут же отказалась от этого пагубного плана. Она всего лишь представила, что будет с ней после отказа: она пойдёт к Тине, заявит, что не сможет сегодня работать, и уйдёт домой; придя домой, она тут же ляжет на диван и, сбивчиво дыша, будет ощущать, как будто кто-то пытается содрать с неё кожу; иногда она будет выходить из своего смятённого транса и удивляться тому, насколько ей было плохо; и тому, почему люди не умирали от разбитого сердца. Она будет лежать часами – сегодня, завтра, послезавтра. Она перестанет есть и будет постоянно плакать. На выходных приедет Алиса и, конечно же, заметит её; Кира скажет, что заболела, и переляжет в спальню. Как она могла признаться хоть кому-либо в таком стыде и позоре?

Она резко встала с кровати. Мысль не хотела сдаваться – она спрашивала: что делали те люди, которым было так же плохо, как и ей, но которые жили не одни? Как они скрывали это? Ответ пришёл быстро: никак, скорее всего. Не во всех семьях открыто разговаривали о проблемах других; в таких семьях тебя просто-напросто оставляли наедине с собой или демонстративно не замечали твоё изменившееся состояние, капризно думая о том, что все мы время от времени расстраиваемся, но не все из кожи вон лезем, чтобы прокричать об этом всему миру. Кира вспомнила, как её мама пыталась помочь ей, когда она сильно огорчалась: терпеливо выслушивала причину и мягко пыталась объяснить, почему эта причина на самом деле не могла быть поводом для расстройства; потом она добавляла, что плакать – вредно: от плача болит голова и от него сложно уснуть. Она, конечно, делала это из лучших побуждений. «Но, по сути, она запихивала мои чувства обратно мне в глотку», – разозлённо подумала Кира, нетерпеливо вытерев слёзы. Ещё в подростковом возрасте она научилась не рассказывать маме о серьёзных проблемах (для мелких проблем мама была незаменима – её житейская мудрость помогала найти выход из множества затруднений). «Кому вообще были когда-либо нужно мои чувства?» – внезапно прокричала она внутри себя; в груди что-то настолько сильно заболело, что казалось, будто сердце было порвано и кровоточило. Но сейчас ей не нужно было зацикливаться на своей неудовлетворённости; сейчас ей нужно было собираться на работу.