Теперь же, когда мамаша Фи отошла от дел – от навьих дел, – и ее обязанность присматривать за дорогой до дуба Мильяна взвалили на Горыныча, все разговоры про злоупотребления как-то быстро поутихли.

А все потому, что мамаша – женщина, хоть и не первой молодости.

Женщине всегда трудно. Ей завидуют, ее репутацию очернить пытаются.

К чести мамаши Фи, она и прежде с черными наветами справлялась, и теперь справляется. Очаг в корчме ее не просто так день и ночь горит. И вода в котле не просто так кипит.

Но вернемся к Карачуну с его заботами.

Он так торопился, так припустил на последнем отрезке дистанции, такой устроил спурт, что не успел вовремя притормозить, и со всей дури врезался в колодезный сруб. Получился такой громкий бадабум, и такая основательная встряска, что пуганая ворона, в кроне дуба затаившаяся, со страху немного обгадилась на нарушителя спокойствия и с шумом да хлопаньем крыльев свалилась с ветки. После чего, голося истошно «Караул! Караул! Караул!», она умчалась в северную сторону окоема, само туда, где расположены Мары-царевны владения и чертоги.

Светлая Навь – это ее вотчина.

Темная Навь – владения Чернобога.

За переходом между ними тоже Мара присматривает.

Быстро скинув мешок с закорок, Карачун распустил завязки и, перегнувшись через край сруба колодезного, высыпал содержимое вниз. Обычно усопшие опускались в Навь неслышно и невесомо, как тени теней. Темный же бросил вниз останки Бармалея целиком, как они были, уверенный, что обратного исхода ему оттуда не будет. И он знал, о чем думал.

Опорожнив поклажу, чуть посомневавшись, он и мешок бросил туда же. Пусть, подумал, чтоб и следов не осталось. Потом, замерев у края, он долго прислушивался, как, постепенно затихая, звенят и бьются в глубине осколки льда о стенки колодца. Когда все стихло, отряхнул руки и, довольный проделанной работой, зашагал обратно, не слишком-то заботясь, что кто-то мог его на этой дороге заметить. И что? Он у себя дома! Почти.

Подойдя к Калинову мосту, Карачун замедлил шаг, остановился, а потом решительно свернул в сторону расположившегося на берегу Горыныча.

– Ну, что, хохол, прищурился? – спросил он змея насмешливо. – Наливай чистую!

– У-у-у-у, ты какой! – засмеялся ответно Горыныч, притворно грозя дружку пальцем. – Никогда мимо не пройдет! А все почему? А потому, что знает, где лучший продукт производят и наливают. Что на этот раз празднуем? Или просто так? Ты так несся, будто боялся опоздать. Успел?

– Успел! Все успел! – с гордостью доложил Злозвон и радостно прозвенел сосульками. – Праздновать победу будем.

– Полную и окончательную?

– Пока промежуточную, но очень важную!

– Промежуточная, еще и самая приятная бывает, – осклабился Горыныч. Он жестом пригласил Карачуна к своему столу и, не медля, наполнил стопки чистым, особой прозрачности продуктом. – Будем!

Сосуды сдвинулись, и понеслось! Звон чарок смешался со звоном сосулек, утробные глотки с благородной отрыжкой.

– Оооо! – выпучил в удивлении глаза Карачун, хватив первую рюмку. Воздуха и слов выразить свое восхищение ему явно не хватало.

– Всяк пьет, да не всяк крякает! – поощрил приятеля Горыныч.

Старые знакомцы встретились в ловкий, в удобный для обоих момент – почему бы им не расслабиться? Тем более, им всегда есть о чем поговорить, что обсудить.

Горыныч заступил на дозорную службу у Калинова моста сразу после того, как оставила ее Ягодина Ниевна. Но если у старушки, помимо того, других дел было много, Горыныч ничем таким не занимался, потому скоро и заскучал. Надраивать до блеска, до жара свой чешуйчатый медный доспех, из-за которого прилипло к нему прозвище Змей, ему скоро надоело. Да сколько можно его драить?! Он и так, и в ночи, как жар, горит! И от скуки, прямо на кордоне, наладил он медный же перегонный куб, путем многократных опытов добился требуемой чистоты и крепости продукта, ну и, мало-помалу, к употреблению оного пристрастился.

А, между прочим, был Горыныч начальником огненных дел в обоих, живом и неживом, жилом и нежилом сегментах пространства, повелителем пламени и распределителем термических потоков. Потому, зимнюю стужу переносил довольно легко, согреваемый снаружи близким пробеганием огненных вод Смородины, а изнутри подходящим градусом самогонного конденсата.

Был же Горыныч родом из южнорусских степей, оттуда и вынес ценные навыки выживания и практическую сноровку. Потому и не кружило ему голову, и не колдобило от смрадного духа реки. Кто пробовал самопальную горилку из сахарной свеклы сваренную, того ничто крепко пахнущее уже смутить не сможет.

Чтобы не сойти с ума от служебного напряжения, забавлялся Горыныч еще тем, что время от времени плевал огнем в проплывавшие мимо по реке деревья да в сугробы на противоположном берегу. Льды от его огненных бомб таяли. Веселое занятие, скорей даже забава, нравилась она Горынычу зело. Плохо, что для каждого выстрела приходилось долго накачиваться горючими материалами, покуда дух его не становился таким густым, что самопроизвольно, от одной мысли воспламенялся на воздухе.

Тут, задним умом, Карачун подумал, что надо было ему лучше ледяные осколки Снегуркиного ухажера в огненную реку бросить, или вон, Горынычу в качестве мишени предложить. Уже все растаяло да с другой водой смешалось бы. И думать забыл бы! А так, нет-нет, да и засомневается. Эх!

Время от времени на берегу Пучай-реки появлялись богатыри захожие и заезжие, желавшие испытать свою силушку в поединке с Горынычем. Никому сие не возбранялось. Ни и никому еще не удалось его победить, ни разу, как и не было никому от Горыныча пощады. Только косточки русские белели в травушке по обеим сторонам от моста, и с каждым годом становилось их все больше. Конечно, к такому стражнику, сделавшему рубежи Нави непроходимыми ни для кого постороннего, не имелось у начальства нареканий.

Но и в бражничанье не было Горынычу равных. Да и как его перепить, ежели пил он в три своих медных глотки? Так у него голова устроена, у Горыныча, что было на ней три личины на три разные стороны, которые свободно поворачиваться могли, сменяя одно другое, – вроде того, как вращаются стволы у пушки. Поэтому, как его перепить нормальному человеку, когда у него всегда новое жерло наготове? Никак. И Карачуну никогда прежде не удавалось такого рубежа достичь. Но сегодня, на радостях, что избежал смертельной опасности, и в твердом убеждении, что смута подавлена, вознамерился он сей славный рекорд установить.

– Наливай! – велел он Горынычу, подсаживаясь к его столу.

Тем временем Кот Баюн, чудесным образом избежав клацающих зубов Карачуновых волков, примчался прямиком к Гредню. Он и сам не мог объяснить, почему сюда именно – так ноги его распорядились.

При этом он так поспешал, что не заметил, как и где в волшебном лесу потерял свои валенки лапогрейные, и лапогрейные же варежки обронил. Только шарф красно-белый остался на шее Баюнской, хоть и тоже пострадал от острых шипов и иголок.

Увидев шествующего впереди дозором Волата, Баюн, не останавливаясь, запрыгнул тому на плечо и в безотчетном порыве прижался к его теплой шее.

– Котик! – обрадовался великан, осторожно прикрывая и прижимая Баюна к себе ладонью. – Это ты так сильно замерз или испугался?

– И то, и другое, – кивнул несколько раз подряд кот. – И то, и другое.

– Успокойся, – сказал могучан. – Больше тебе ничто не грозит. Пошли к берендею, там сказ держать будешь.

Гредень, будто почуял гостя, ждал их на крыльце. А поскольку Волат в дом, при всем желании, войти не мог, – слишком мал был для его стати дом – то и разговаривать они стали прямо там, на дворе.

– Ой, чую я, что не с доброй вестью ты, Баюн, явился, – встретил кота такой речью хозяин.

– Твоя правда! – вздохнул и горько заплакал кот. Проплакавшись же, рассказал, что за горе с ними приключилось. И куда только девалось его умение ладные речи произносить! Он заикался и запинался, и прерывался несчётное число раз, пока всю недолгую историю изложить сподобился. – Так что, больше остальных молодец наш пострадал. Он один, если на то пошло, и пострадал. За всех. Потому что – человек. А мы ничем ему помочь не смогли. Перехитрил нас коварный Карачун, эх! – Так закончил свой сказ Кот Баюн.