От дум его тяжких мороз по округе пополз лютый, трескучий да туманный. И даже луна в морозной дымке спряталась – добрался-таки до нее Карачун.

Свита волчья да медвежья расступилась, пропуская хозяина, и так же сомкнулась за ним, как волна, отсекая от мира явленного, скрывая из глаз.

А вот и Волат, последний из могучаров волшебного леса. Идет, поспешает, пробирается заснеженными тропами. Идти вроде и недалече, как ему представляется, а быстро не доберешься. И даже семимильными шагами путь-дорогу не сократишь: самому ее прошагать надобно, шаг за шагом, от начала и до конца.

Идет Волат, плечами ростовые ели да сосенки раздвигает. И кажется ему порой, что не одинок он, что не сам собой пустым лесом пробирается, а идут с ним рядом, локоть к локтю, велеты-великаны, богатыри Русколанские. Давным-давно один-одинешенек на белом свете живет Волат, но помнит он всех своих сродственников, в лицо и по имени, будто вчера только расстались. Да и как забыть их можно? Все равно, что себя потерять.

Так ведь и забыл однажды, и потерял, ой-ей...

Нить памяти ведет в прошлое.

Но прошлое, получается, это всего лишь дальняя сторонушка, в которой однажды как ни избегай, а окажешься.

Все там будем, думает Волат совершенно справедливо. Кто раньше, кто позже. Он вот подзадержался на этом свете, и его давно ждут, не дождутся никак Неведомые Чертоги Родовые.

Только, ой ли неведомые? Может, просто память играет с ним в прятки? И неспроста так заведено? А стоит ему увидеть то место вблизи, как он все и вспомнит?

Идет Волат, перебирает былое, как камешки самоцветные в кузовке, все пристальней в грядущее заглядывает. Гадает, как там оно все сложится? Не о себе он беспокоится, но о Бармалее, молодом чужаке. Чудно, правда?

А, если разобраться, то и не чудно ничуть. Нормально. Как раньше говорили: помогай всякому, до кого рукой можешь дотянуться. Вот он так и старается, дотянуться...

Парень Бармалей молодой, не опытный, сунулся в волшебный лес выручать кого-то... Вот уж точно, не зная броду, полез в воду... Но смелый, этого не отнимешь. Теперь его самого спасать надо.

«Надо! Я сказал», – так утверждал свою волю Волат.

Если о себе молодец сам не позаботился, но о других больше думал и на том пострадал, – кто-то должен и за него постоять. Кто-то должен и ему свое плечо подставить.

А чье, разве не его, могучара, плечо для спасательной миссии лучше всего подходит?

Вот и ответ на вопрос, почему распрощался Волат с Греднем и бредет теперь по морозному лесу неведомо куда.

Только, почему же, неведомо куда? Распрекрасно Волат ведал, куда идти следовало, где молодца сыскать.

Если где и можно его найти теперь, так только в Нави. В самой темной Нави. И поспешать надобно, пока его через реку Забвения в страну теней не переправили.

Однако почему-то имелось у Волата предположение, что не успели, не переправили. Слишком бы это просто было, ради такого быстрого конца не стоило и историю затевать. Парень этот уж больно интересный, и больно много шума уже наделал, наверняка сильные мира того захотят к нему пристальней приглядеться да обстоятельней с ним разобраться. А они обыкновенно в своих разбирательствах не торопятся. Куда им спешить? Некуда же, у них – вечность впереди! А ее тоже чем-то скрашивать надобно. Стало быть, есть шанс...

Вполне можно парня к жизни вернуть, думал Волат. А почему нельзя? Лес-то волшебный, тут все возможно. Если, конечно, эта смерть его не третья. Если третья, тогда все, пиши, пропало. Только с чего бы ей третьей быть? Парень он в самом расцвете, ему и первые две лишние, вне очереди достались. Жаль, что не кошачьего он племени, у Баюна, например, вовсе семь жизней про запас. А зачем ему, балаболу, столько? Вопрос...

Главное, до Мары достаться, рассуждал Волат далее, и она обязательно пойдет ему на встречу. Уж с ней-то он сумеет сторговаться. А если заартачится, если не захочет, у него найдется кое-что ей предъявить. Кое-какой должок за ней числится! Пусть! Какая ей разница? А ежели что не так, то готов он с Бармалеем местами обменяться. Сам на сам, жизнь за жизнь. Пусть парня отпустят, а его взамен возьмут. Если для них это так чувствительно и щепетильно. Если ей, Маре бледнолицей, так важно, пусть лучше над ним позабавится. Будет даже приятно, в последний раз послужить ей. Ему все равно пора, он знает, что давно уже ждут его Неведомые Чертоги родовые. А в них попасть через Навь только и можно. Так что, он готовый. Раз все равно пришел.

Так рассуждал Волат.

Так думал Волат.

Но знал Волат, что все не совсем так... Совсем не так. Кое о чем ему вспоминать решительно не хотелось. Но только ведь оно само, наплывает и наплывает...

То, что он сейчас обмозговывал, было лишь концом истории. Но ведь имелось у нее и начало. И какое!

Абсолютно ошеломительное. Незабываемое.

Никогда не мог понять Волат, почему из всех велетов Мара выбрала именно его? Он был совсем не лучше других, и даже ничем особенным не отличался, и вот же. Поманила пальцем, сказала: «Люб ты мне, Волат. Будь моим!»

И пошел ведь за ней, как миленький. Будто веревочкой волшебной привязали.

А, может, так и было?

А хоть и было! Все равно шел за ней он по своей воле.

Он как ее увидел, когда поднял глаза от земли на ее оклик, так сразу и прикипел к ней сердцем. Навсегда. А про землю впервые узнал, какая она привольная да прекрасная.

Так все и случилось.

Волат всегда думал, что это любовь. Ему нравилось так думать. Само это слово было залогом того счастья, что поселилось в его душе. Да, он точно ее любил. А вот она... С ней все было гораздо сложней.

Он позже понял, что Мара никого любить не может. Страсть – да, любовь – нет.

Но ему и такой наполненности чувств доставало. Он был согласен и на меньшее. Всё потому, что крепко любил сам. Такой чертов парадокс.

Может, из-за того, что парнем он оказался тугоплавким, способным выдерживать длительный накал страстей, связь у них случилась долгая, тягучая, жаркая, как истома в июльский полдень. При том, что летом они никогда не виделись.

Она приходила к нему с началом осени и оставалась всю первую половину зимы, вплоть до Хрустального бала. Он знал ее особенность, ее способность меняться. В осень она вступала бледнолицей красавицей с длинными цвета воронового крыла волосами, а к зимнему солнцестоянию подходила зрелой женщиной со строгим умным лицом. Что происходило с ней дальше, он не знал, она не позволяла ему видеть. Но он был уверен, что продолжал бы любить ее в любой ипостаси, в любом ее облике.

Но Мара предпочитала не рисковать, видимо, она тоже дорожила их отношениями. Волат был сильным мужем, по всему, он соответствовал требованиям богини, устраивал ее.

И да, эти частые и длительные разлуки разрывали его душу, но они же годами и годами поддерживали их страсть негасимой. Это постоянство, эта неизменная череда встреч и разлук шли на пользу обоим. Особенно Маре, сгладив и каким-то образом воспитав ее неистовый нрав.

Так продолжалось долго. Один за другим в Неведомые Чертоги родовые собрались и ушли все велеты. Он остался, один – из-за нее.

Только возможность видеть ее иногда, прикасаться к ней, придавала смысл его пребыванию в волшебном лесу, где уже давным-давно не осталось дел соразмерных его силушке и предназначению.

Чтоб не оставаться совсем уж одному, Волат прибился к Гредню. Общение с берендеем и легкая служба ему позволяли могучару скрашивать каким-то образом долгие дни ожидания возвращения любви.

Великан наш не знал, чем Мара занималась, когда была не с ним. Поговаривали, что она ему изменяла – с разными мужами. Он не пытался вызнать подробности, он горевал молча, не подавая виду, он испил яду ревности сполна, и только Гредень знал величину его страданий. Но рано или поздно, а чаще по календарю, наступала осень, и Мара возвращалась к нему, юная и прекрасная. Волат забывал обо всех своих горестях, подозрениях и терзаниях, он воспревал духом и вновь наполнялся любовью, как купель наполняется живительной влагой.