До утра проспала – ничего не помню. А утром проснулась здоровая, ни опухоли, ни жара, ничего. А ты говоришь...

– Что я говорю? – удивился Бармалей. – Я вот, пирог доедаю. Вкусно, между прочим.

Агафья вздохнула, воспоминания ее были не легки.

– Да это я так. Взгрустнула. В общем, благодаря твоей сестрице белобрысики мои круглыми сиротами не остались. И вот тогда, после этого случая пригляделась я к Марфутке пристальней. До того видела лишь то, что она всем показать хотела, а теперь кое-что истинное.

– Что истинное? Не понимаю.

– Она ведь все маленькой девочкой представлялась, да я так о ней и думала, что едва ли она старше моих старшеньких. Ну, как-то могла она такой обман навести. А тут после болезни моей истопила я баньку. Думаю, надо смыть с себя все, что от хвори осталось. Ну, а перед собой ребятню помыться пустила, и Марфа тогда с ними пошла. А я ведь своих все еще сама мою, особенно младшеньких. Вот и захожу, как обычно, чтобы помывку сделать, и тут Марфу увидала, голенькую, и все сразу поняла. Не-а, думаю, никакая ты не девочка уже. Ты – невеста. А и то, у нее и грудки наливные, как яблочки. Белый налив яблочки есть, сортовые, слыхал? Вот, у нее такое же. И волосики имеются золотые, где положено им быть. Али я не знаю, как баба выглядит? Моим деткам до нее еще лет пять, а то и больше взрослеть. А ты говоришь, сестра...

– Да, сестра, правду говорю! – загорячился против разоблачения Борис. – Мы ведь с ней детдомовские. Я-то выпустился, потому как старше, а она осталась еще. Я думал, устроюсь и заберу сестру к себе. Но она же странная, ты сама видела. Вот ее из-за странности ее в больницу и определили. А она оттуда – раз! – и сбежала. И никто ничего не знает. Вот и ищу теперь повсюду.

– Да я же не против, – согласилась Агафья. – Сестра, так сестра, мне все равно. Я ведь вижу, что ты ей зла не причинишь. Только, Бориска, нет твоей Марфушки здесь больше. Нет.

– Куда же она подевалась?

– Вот и мне любопытно. Ты дослушай историю до конца, может, сам что поймешь. На следующий буквально день после баньки той памятной, забеспокоилась вдруг Марфушка, сама не своя стала. Ой, говорит, Агафья Никитична, чую я нехорошее. Я говорит, пойду в сарай к коровушке, а вы тут гостя встречайте. Будет про меня спрашивать, вы не запирайтесь, отвечайте, что спрашивает, чтобы он вам горя не причинил, а то он может. Все ему расскажите. А попросится, так вы его и в сарай сведите. Глянула на меня, будто прощения просит, и пошла.

Я ничего не понимаю. О чем она говорит, о ком? Когда слышу, собаки лай подняли, пугают кого-то. Я выхожу, перед воротами старик стоит. Странный, страшный. В тулупчике распахнутом, ноги босые, черные. Это зимой-то! Шляпа на нем высокая, с полей ее сосульки свисают, и звенят так заунывно, друг о друга бьются. Дзинь-дзинь... Волосы длинные седые, борода до пояса, а взгляд из-под бровей такой тяжелый, будто камень могильный. И к тому еще клюка в руках. Он как меня увидал, клюку свою поднял и ну ей потрясать. И вдруг страшно так завоет:

– Уууууу!

И вижу я, как от той палки его синий туман заструился, да через забор и во двор. Весь его и наполнил, как вода корыто. А когда до меня добрался, поняла я, что не туман то, а мороз. На самом деле и не мороз, а стужа лютая. И, чувствую, еще чуток, и душа моя из тела замерзлого улизнет в те края, где тепло. Но старый до смертоубийства не довел дело, палку наземь опустил, и туман рассеялся. Только иней в воздухе серебрится да, падая, двор ровным слоем покрывает.

– Где, – спрашивает он строго, – внучка моя, Снегурка? Я все вижу, все знаю! Отвечай!

Ага, думаю, внучка. То-то она от такого дедушки бегает. А сама, как Марфа, учила, отвечаю кротко: в сараюшке, батюшка, при коровке. Только, говорю, никакая она не Снегурка.

– Веди, – говорит, – показывай! Разберемся.

И не просит, а велит же! Такому и отказать невозможно. Я собак уняла, а дедушку этого к сараю проводила. Вместе мы туда зашли, а там и пусто, нет никого. В смысле, Марфы нет, только коровка да поросеночек. Старик носом воздух потянул и говорит: да, ушла внучка. Опять обвела деда вокруг пальца. Но, говорит, ничего, я ее все одно найду. От меня, говорит, не скроешься.

Вышел он, когда за ворота, ко мне оборотился, и говорит:

– Что внучку мою привечала, молодец. А в том, что она ушла, твоей вины нет, так что живи, как жила, как живется. Но и обо мне не забывай!

И пошел. Босиком пошел, по снегу. И туман его синий морозный за ним потянулся. Тут собачка одна не выдержала, выскочила за ворота и за стариком бросилась с лаем. Он, не останавливаясь, собачку только клюкой своей тюкнул, и она свалилась замертво. Убил! Заморозил! И, будто ничего не случилось, пошел себе. Только звон за ним завивается, сосульки его звенят.

Я потом сама бросилась Марфутку искать, ан нет нигде. А за сараюшкой поле снежное, и ни следочка на нем! Не могла она по нему от старика злого уйти! Не могла! Однако ушла, факт! Так я и не поняла, куда тогда Марфутка делась. Исчезла, и нет ее. И, может, не Марфутка она, а Снегурочка? Тогда еще больше вопросов остается. Не знаю я, что и думать...

Агафья Никитична замолкла, и какое-то время сидела молча, сложив руки перед собой, будто ждала, пока одной ей слышный сосулечный звон стихнет. Потом вздохнула и, подведя черту, сказала.

– Вот и все, что я знаю. Про то, кому Марфушка сестра, а кому она внучка, я, знамо дело, не ведаю. Только хочу, чтобы избежала она по возможности всех бед.

– А что за старик то был? – спросил Бармалей. – Ты его прежде не видела? Или, может, что-то слышала про него?

– Не знаю я, – Агафья покачала головой. – Никогда прежде не видела и не слышала. Но, ежели судить по виду его, да по тому, как он собачку мою успокоил, может, то сам Карачун и был. Сейчас как раз его время наступило. Ладно, хватит сказок, давай спать собираться. Пора, ночь-то проходит.

Хозяйка отвела Бориса в угол, в котором прежде Марфушка ночевала.

– Спи тут, за занавеской, – сказала. – Тут покойно.

Забравшись под перину, Бармалей какое-то время думал про странного старика, который Марфутку выслеживал. Уж больно он на придуманного дедом Василием Павловичем персонажа походил. На Злозвона. Чья кукла пропала намедни. Да, дела...

Бармалей утомился, уж больно прожитый до ночи день выдался хлопотный, богатый на события и впечатления. Едва он согрелся, как тут же стал проваливаться в дремную сладость. Не сразу и заметил, как кто-то проник в постель и прижался к нему жарким упругим телом.

– Спишь, что ли? – спросила Агафья Никитична. Агаша. – Погоди-тко спать. Я тебе еще не все сказки свои рассказала.

И рассказывала она Бармалею-Бармалеюшке сказки до самого утра, да такие, каких он прежде и не слыхивал. А уж, какие ему сны хозяйка показывала, про то мы только догадываться можем.

Утро занялось от лучины, которую подпалила Агафья Никитична, чтобы затопить печь.

Чирк! Чирк! Фшшшш!

Да будет свет! И стал свет!

Впрочем, света стало совсем чуть-чуть, в угол за занавеску проникали лишь отдельные лучики. Чертили по стене, как несбывшиеся искры-фантазии.

Бармалей закрыл глаза и, медленно растворяясь, вновь погрузился, превратился в сон. Как же хорошо ему было, в этом теплом, мягком, абсолютно благоволившем ему коконе. Не помнил он, когда такая счастливая истома в последний раз привечала его. Прямо какое-то волшебство. Или как это назвать?

Он вздохнул. Как ни называй, а пора вставать. Агаша, вон, уже и на стол накрыла.

– Ты ешь тут без меня, – сказала она ему.

– А ты?

– Я потом, с детьми поем.

– Далеко собралась?

– К соседу сбегаю, насчет лошадки договориться надобно.

– Лошадки?

– Лошадки, да. Надо же как-то машину твою из снега вытащить? У нас тут тракторов ни у кого нет, только животина. Ты как поешь, выходи.

Лошадка оказалась огромным битюгом рыжей масти, тяжеловозом владимирской породы по кличке Вовка. Или Вовчик. Рядом с ним хозяин его, сухонький мужичонка в кургузом кожушке и валенках, с торчавшей вперед вздорной бороденкой, казался дошкольником. Звался мужик Ильей, на каком основании некоторые шутники величали коня его Владимиром Ильичом. Что кстати имело смысл еще и потому, что борода у Ильи была такой же рыжей, как хвост у его Вовчика. В общем, порода одна, хотя характеры и противоположные. Конь степенный и основательный, хозяин суетливый и матершинный. Как он при таких данных вместе уживались, загадка.