А Волат все теснит его и теснит, и вот уже дуб-Мильян рядом и колодец под ним виднеется. Эх, подумал могучар, пора кончать со змеем-негодником. Надоело уже, думает, топором махать. И так крепко приложился, что топор возьми, и преломись. Рукоять треснула, а боек, вертясь и фырча, отлетел прямо в небо и со всего лету ударил по луне.

Удар был такой силы, что луна возьми и повернись темной своей стороной.

Враз потемнело, будто ночь сгустилась. Да и откуда свету взяться, если ночное солнце лик свой спрятало. Хорошо еще, снега повсюду много, он сам собой светится.

Эх, обрадовался Горыныч, видя, что противник его безоружен остался! Так и бросился на него с булавой, так и устремился.

– Сейчас, – кричит, – расквашу тебя!

Но могучара расквасить не так-то просто. Он, если придется, и голыми руками гору по камешку разнесет.

Вырвал Волат из земли с корнем молодой дубок, и ну им, точно дубиной, от Змеевой булавы отмахиваться. Остановил он было Горыныча, но тот воодушевился, все равно наседает. К тому же, дерево, даже и дуб, против стали булатной недолго продержится. Вот и от дубины Волатовой щепки раз за разом отлетают, вот и его уже Горыныч прямо к колодцу теснит. И силушка противостоять медному истукану иссякает.

Вот и смертушка ко мне подбирается, думает Волат в свой черед. Жаль, жаль... Не то жаль, что голову сложил, а то, что не сумел молодцу помочь. Во всяком случае, я сделал все, что мог. Что от меня зависело, сделал...

Вот уж и свет в его очах померк, вот и холодом потусторонним лицо опалило...

Но тут пришла к нему помощь, откуда ее не ждали. Он уж точно не чаял, не надеялся.

Так, разве ж мы не в сказке?

Пришла к Волату подсобка с самого неба, где луна повернулась к земле черной и невидимой обычно стороной.

Никто на тот факт как бы внимания не обратил – да и кому было? А между тем, на обратной стороне луны умостились серебряные чертоги Дыя, владыки ночного неба. Он, если забыли, Волату отцом доводится.

– Что за беспокойство! – осерчал Дый немного, когда топор велета по луне грохнул, и шар ее загремел долгим громом. Ну, и выбрался Дый из чертогов глянуть, кому же это неймется, кто непутевый ему непокой причинил.

Вниз, на землю посмотрел, а там Волат с Горынычем единоборством балуются. Увлекся Дый действием, какое-никакое, а развлечение. А когда узнал в одном из воинов собственного сына, так даже залюбовался им и стал за него болеть. Надо бы, подумалось Дыю, поближе с сынком познакомиться. А то время течет, а мы все будто не родные...

Смотрит тут Дый, а ситуация на ристалище-то скверная складывается. Теснит Змей сына его, а у того оружие слабое, против булавы выстоять не может. И хоть это против правил, решил Дый помочь Волату. А что, он такой, что и сам может правила устанавливать. Али не владыка?

Взял Дый сгусток тьмы ночной, целый ком мохнатого мрака, и пустил его прямо в голову Змея. Застила тому глаза тьма немедленная и непроглядная, он в одночасье зрения и лишился.

Как увидел Волат, что противник его маленько растерялся, потеряв ориентировку, так и смекнул: «Ага, медлить нельзя!» Тут и бросился вперед с решительной атакой. И даром что продолжал Змей беспорядочно метать огонь из трех глоток во все стороны, магут от всего пламени летящего благополучно уклонился, подобрался к врагу вплотную, и тогда обрушился на него с остатками дубины. Так за три удара голову змея в плечи по самую маковку и вколотил. Только глаза змеевы в последний раз блеснули зло, да и погасли, провалившись за воротник.

Упал Горыныч, на бок завалился, будто бак водогрейный, и, гремя чешуей, к колодцу покатился. Там как раз небольшой уклон намечался, а снег они, который от огня не растопился, так плотно вдвоем утоптали, что впору было на коньках кататься.

Подкатился, значит, Горыныч к срубу, да в него и уперся, лежит не шевелится. И не отсвечивает даже, луна ведь темная! Подошел к врагу Волат, стоит над ним, отдышаться никак не может. Ничего себе, батл, думает. Такой крутой рукопашный батл получился, что сам едва жив остался. Ну и ладно. Кто нас не убьет, того мы сами убьем!

Отдышался он, наконец, и тогда понимает: «Э, так мне же сюда, в колодец и надо!»

Подошел он к срубу, взялся за него, а внутрь забраться не может. Как ни встанет, как ни повернется – все ему лежащий рядом и напереймы Змей мешает. Посмотрел Волат на такое дело, лоб наморщил, на руки поплевал, да обхвативши Горыныча поперек тулова и поднатужившись, от земли его оторвал. А после в колодец и отпустил.

Загрохотало тело Змея медной амуницией, о неровные стенки колодца биясь. Прислушался Волат. Этот звук для его ушей прозвучал, как услада. Понеслась душа в Навь, подумал он радостно. Я ли не магут? Я ли не могучар? Ай, да я!

Рано расслабился Волат, рано. Горыныч-то в колодец ухнул, а хвост его снаружи остался. Он тем хвостом велету ногу захлестнул, а когда вся слабина выбралась, рывком его опрокинул, да за собой в колодец и утащил.

«Ий-оп!..» – только и успел Волат вскрикнуть. Всплеснул руками – и был таков.

Дый, увидев такое неприятное происшествие со своим отпрыском великовозрастным, в сердцах плюнул вниз, да и захлопнул окошко, в которое выглядывал. Глаз его зло сверкнул в темноте, суля кому-то беды адовы. Луна от резкого движения снова повернулась, на место встала. И тогда в разлившемся вновь над землей лунном сиянии, рождаясь, будто из самого воздуха, вдруг материализовался и поплыл, и просыпался легкий, едва заметный снежок – вот во что плевочек владыки ночи обратился. Ибо – волшебник!

«Это судьба, – мыслил Дый, исполненный печали. – Хоть и не нравится, а что ей возразишь? Или, все же, можно что-то придумать?»

«И все-таки, мы его сделали!» – имея в виду Горыныча, пробивалась сквозь печаль отеческая гордость.

Колодец тот, куда ухнули Горыныч с Волатом, представьте, не простой был, не обычный. Водицы в нем, конечно, не набрать, хотя водица там тоже имеется. Все потому, что есть он, прежде всего, проход со света в темный мир Нави. Самому Волату живому туда с боем пришлось бы пробиваться, а так его за собой на прицепе Горыныч протащил. Змей, если кто не знает, единственное из существ, которое свободно и беспрепятственно может перемещаться между миром живых и миром мертвых. Так он, разогнавшись на спуске, прямиком за реку Забвения перескочил, еще и богатыря за собой утянул. И дальше, дальше, в самые Неведомые Чертоги Родовые устремил. По непроглядному колдовскому небу темной Нави, на котором всегда мрачно сияет Черное навье солнце.

Грохот при их эффектном пролете случился страшный, какого эти тихие места печали отродясь не слыхивали. Такой грохот, что он даже самого Чернобога возбудил и вывел из его обычной непроницаемой задумчивости, прям как давеча владыку Дыя на луне.

– Ну, нет, я так не играю! – протянул властитель мертвых обиженно. – Вот не могут никак в умиротворении да в равновесии старика оставить! А мне, между прочим, вечный покой предписан!

Насупил Чернобог брови мохнатые, усы серебряные встопорщил и покинул чертоги свои гулкие, пустые. Невиданное дело! Опираясь на кривую палку да откидывая ей на сторону подвернувшиеся под ноги косточки человечьи, пошел он Мару сыскать.

– Мара! Мара! – издали кричит. – Что тут у вас происходит?!

Мара – совсем другое дело.

Ее, если честно, постичь нелегко. Потому как Мара – целых три загадки в одном средоточии: она и женщина, и богиня, и кудесница. Сама она давным-давно даже пытаться бросила в себе разобраться. Рукой на все махнула и стала поступать только так, как ей того хочется. И, представьте, ни разу не ошиблась, не прогадала. Вот это называется – колдовское предвидение, вот это чуйка.

Впрочем, нет. Не вполне. Если честно, одна промашка и у нее случилась. Но какая! Произошла она как раз с Волатом. Расслабилась Мара как-то в его объятиях, в неге да в блаженстве, улетела, выпустила процесс перетекания жидкостей из-под контроля, да тут же и залетела, – прям, как обычная баба залетела. Понесла! И что теперь прикажете делать?