– Мамаша Фи сказывала, что Злозвона этого, то бишь, Карачуна, надобно будет усыпить и в мешок особый засунуть, из которого он выбраться не сможет. И сказывала она также, что мешок этот у тебя сохраняется, и что ты нам его предоставить можешь.

– И могу! – лелея возможность отделаться малым, почти радостно согласился берендей. – Есть такой мешок! Я в нем пельмени храню.

– Пельмени? – немного оторопело переспросил Бармалей. – Какие еще пельмени?

– Да наши, Русколанские! – стал объяснять Гредень. – Пельмени обычно в мешке под навесом да на морозе хранятся. Так вот из обычного мешка местные ухари-разбойники, волки да еноты, воруют без счету, а из этого – не могут! Таков этот мешок, что в него положено, только тот достать может, кто сам и положил. Сейчас принесу. Только надо подумать, куда пельмени пересыпать.

Он тут же пустился по дому бегать в поисках подходящего объема для хранения. И вскоре в сенях сыскал пустой ларь, в котором прежде мука была.

– О, как раз пойдет! – обрадовался он. – Я сейчас! И, волоча ларь за собой, с грохотом выбежал на двор. Однако вскоре уже вернулся, неся подмышкой свернутый рулоном мешок, который тут же на столе и развернул, и разгладил. – Вот!

Бармалей недоверчиво смотрел на обновку. Потрогал ее, тоже погладил.

– Этот, что ли? Вроде, обычный.

– Обычный, да не обычный! Правильный мешок, неопорожняемый. Вот смотри, здесь уже веревка продета. Видишь? Как только этого... Как ты его обозвал, Злозвон? Как Злозвона сюда засунете, сразу веревку затянешь, вроде как на сидоре, и завяжешь ее лесным узлом. Умеешь, лесные узлы вязать?

– Я умею! – вызвался Андрюшко. – Сам, скрынь-марынь, завяжу, или покажу, как.

– Ну, тады все. Забирайте.

– Я вот думаю, а не мал ли он, мешок этот? – высказал сомнение Борис. – Дед может в него и не поместиться. Мне так кажется.

– В этот мешок все поместится, – заверил его Гредень. – Он маленький только снаружи, а изнутри безразмерный. Вещь-то волшебная!

– Ах, волшебная! – успокоился Бармалей. – Так бы сразу и сказал. Он аккуратно скатал мешок рулоном и засунул его за пазуху.

– Местные все про это знают.

– Так я же не местный!

– Действительно. А я как-то и забыл уже... Ничего, теперь и ты знать будешь. Что, все теперь? – Гредень с видимым облегчением потер руки. – Если еще что понадобится, обращайтесь.

– Всенепременно! – откликнулся с готовностью леший. – Тем более что разговор с тобой, кудесник, еще не закончился.

– Звучит, как угроза, – подбоченился Гредень. – Я, знаешь ли, не люблю...

– Так оно и есть, только угроза не от меня.

– От кого тогда?

– От Баюна нашего, котофейского. Он, как ты знаешь, испытывает к Снегурке, воспитаннице Мороза Ивановича, дружеские и другие нежные чувства. А она в этой истории первая пострадала и, можно сказать, настрадалась. Так что, Кот, узнав про твои проделки, теперь на тебя зубы точит и когти наращивает, поквитаться желает.

– А я-то!

– Вот, ты-то! Не расслабляйся, главное. Может, действительно, тебе лучше самому на подмогу выступить?

И ну тут Гредень принялся охать и сокрушаться!

– Да я же не знал, что так оно все обернется! – причитал он. – Да и злого умысла ни к кому не имел. Всего-то хотел Мороза Ивановича за насмешку проучить. А оно вона как вышло!

– И еще есть мнение, – вспомнил тему Бармалей, – что снимать заклятие должен тот, кто его наложил? Или я что-то не так понял?

– Все так, – вздохнул берендей, – все так. Только это разные вещи, пленить Карачуна злозвонного, и освободить Мороза Ивановича.

– Это понятно. Подвиги, действительно, разные, только, похоже, один без другого не совершить. Так что, будь где-то рядом, кудесник, чтоб не пришлось тебя искать, когда твой выход объявят.

– Да куда ж я денусь, – снова вздохнул Гредень. – Я здесь, я никуда. В берлоге убираться буду.

– А нам теперь главное анчутку сыскать, – напомнил первую задачу леший.

– Ветра в поле! – в очередной раз отличился пессимизмом Гредень.

И он снова принялся охать да сокрушаться, что, мол, попутала его нечистая, ума-разума лишила, и так далее, и тому подобное. И тотчас, вторя ему тоскливым настроем, снаружи, с площадки перед домом раздался ужасающий вой. Гредень замолчал, в удивлении вытаращив глаза, а потом, никому ничего не объясняя, бросился вон из терема. Леший Андрюшко с Бармалеем без колебаний последовали за ним.

Вой в лесу стоял столь ужасен и душеизымающь, что Бармалею даже было, почудилось, будто началось светопреставление. Но все оказалось проще, хоть и не менее драматично. На самом деле, это Волат, вернувшись на дозорную службу из самовольной отлучки, и обнаружив повсеместно следы постороннего вторжения, а самого Гредня – единственное охраняемое лицо, наоборот, не найдя там, где тот должен был находиться, предался шумному выражению горя и публичному признанию своей вины. С просеиванием снега руками и посыпанием им главы непокрытой. Он выл, как сто плакальщиц на тризне разом, даже не удосужившись при этом заглянуть в дом. Горе лишило его разума.

– Ой, ты гой еси, добрый молодец, Гредень! – кричал Волат распевно и по-бабьи высоко, будто оперный контр тенор, утративший ощущение естества. – Да на кого ж ты меня покинул?! Да где ж теперь искать тебя, берендей? Да кто ж тот аспид, что умыкнул тебя?! Да жив ли ты еще, друг мой любезный! Да...

Слушать его было не слишком приятно.

Волат стоял на коленях перед порушенной и разорённой берлогой и, наклоняясь все ниже, шарил в ней руками, будто еще надеялся обнаружить там Гредня или то, что от него осталось. И, надо сказать, кое-что из второго он действительно находил, и находки эти повергали его в ужас и еще большее горе. Которое горе немедленно транслировалось в небеса новыми приступами неистового воя.

Надо сказать, что ветер из груди богатырской выдувался великий, такой, что от крика его молодецкого дубы в округе трепетали да с елок снег осыпался. Что до состояния органов слуха невольных свидетелей сего горького пения, то уши их слушать его отказывались и самопроизвольно сворачивались в трубочку.

Закрываясь от звукового давления обеими руками, Гредень подошел к Волату сзади вплотную и аккуратно постучал его кулаком пониже спины. Поскольку великан пребывал в коленопреклоненной позе, сделать это оказалось, возможно.

– Слышь, дядька Волат, ты чего это шумишь тут? – спросил он, как мог громко, чтобы дозваться. И дозвался.

– Отойди, отроче, в сторону, а то, не ровен час, зашибу. Видишь, в печали я... – откликнулся Волат горестно, не оборачиваясь, и повел плечом. От того легкого движения берендей отлетел на пять шагов и упал аккурат между лешим и Бармалеем, которые позади него ради утоления любопытства стояли. Снег в том месте был рыхлый, неутоптанный, принял он Гредня, как бабушкина перина, с мягкой нежностью и без последствий.

– Ух, ты! – задохнулся от восторга Гредень, из снега выныривая. – Как бы этот дурила тут дров не наломал, а то ведь может, – пробормотал он потом тревожно, ни к кому не обращаясь, и заголосил: – Эй! Эй! Дядька Волат! Окстись! Охолонь, тебе говорят! Здесь я! Здесь!

Изустное послание досталось до адресата. Как ни странно.

Волат вдруг замер, застыл, раскинув плечи, будто его со спины пикой к небу прикололи, а потом медленно, явно не веря собственным ушам, оглянулся.

– Ты! Живой! – только и смог могучан сказать. Он протянул руки к берендею, и сгреб его в охапку, и прижал к себе с неистовой и неподдельной радостью. – Живой! – повторял он. – А я уж думал, что не суждено нам с тобой больше свидеться!

– Да чего бы это нам с тобой не свидеться? – успокаивал его Гредень. – Живой я, живой! Ты, это, пусти, слышь? Не дави! А то последнее выдавишь! Ах, ты, едрить-магыть!

Волат осторожно и с видимой неохотой отпустил Гредня, поставил его перед собой ровнехонько и умильно сложил руки, не в силах на берендея наглядеться.