– Все сюда! – призвала мамаша сотрудников, постояльцев и гостей корчмы. – Ну-ка, пошевеливайтесь! Буду из вас ополчение лепить.

О, тут мамаша была на коне, в своей стихии. Определившись с тем, что делать, она крепко взяла бразды правления в руки.

Во время оно, еще до того, как старая избушка ее попросилась на пенсию, когда жила мамаша на том берегу Пучай-реки, под руководством Мары она кое-чему научилась. Знала теперь, что к чему. Было ей что сказать и как Карачуну ответить.

Перво-наперво, велела мамаша достать из чулана свои доспехи боевые, да надраить их до зеркального блеска, да оружие наточить наказала.

Были у нее в арсенале щит и меч кладенец, латы стальные, шолом богатырский да ступа боевая. Единственно, холодно в железе зимой да на морозе, не греет оно. Но ничего, коль до сечи дойдет, то и согреется. Так думала мамаша Фи, втягиваясь в процесс подготовки к противостоянию.

Шолом, начищенный да надраенный, подумав, велела она на крышу, на конек самый водрузить. Чтобы он, как жар, там горел, с утренним светилом споря. Чтоб, значит, издали супостат углядел его, а, углядев, убоялся, что ждут его здесь и встретят, как полагается. Как незваного гостя и ворога.

Еще повелела она дров принести поболее, да печи топить в доме наказала все, что есть, и буржуйские, и хозяйские. Может, если ничто другое не поможет, хоть жаром печным удастся повелителя холода отвадить? А не отвадить, так на расстоянии удержать.

В общем, подготовительная суматоха, корчму всколыхнувшая до основания, помогла ее населению справиться со страхом и с отчаянием. Тем более, кое-какое время на подготовку к батлу у них появилось.

А появилось время у них, вестимо, потому только, что очень для всех удачно главный возмутитель спокойствия, Карачуном именуемый, к обильному столу Горыныча подсел. Точней, к его агрегату самогонному. Темный, хладный всегда мечтал, что однажды удастся ему превзойти Змея в хмельном поединке, да все никак не мог для этого время подходящее подобрать. А тут все как бы само собой и сложилось, и условия, и настрой радостный, и кураж ухарский.

Долго пили они, стопку за стопкой, не торопясь, с чувством, с толком, с расстановкой. На выпад Змея тут же Карачун отвечал, свой ход делал. Ежели бы время в Нави отмеряли по-обычному, не меньше недели вышло бы. А так, может, и меньше. До тех пор они единоборничали, пока один из них решительно не отвалился. И то был не Карачун.

Горыныч за стопку взялся, а поднять ее не смог. Так и откинулся навзничь, так и заснул беспробудным сном.

Карачун тогда тую меру из руки Горыныча выпростал да в себя и опрокинул. И зашвырнул чарку в Смородину – только плеск взметнулся.

– Все! Мой верх! Мой! – крикнул он вослед кубарем летевшей по небу пуганой вороне. – Всяк пьет, да не всяк против Карачуна на ногах устоит. Хах!

Презрительная улыбка на губах да в бороде его зазмеилась. Он усмехнулся и хотел вдобавок сказать про софляжника своего что-то неприличное, но неожиданно икнул. И вырвалась с икотой изо рта его вместо слова реченного огненная бомба, как у того же Горыныча, когда он не спит, и с шипением в темные воды Смородины канула.

Испугался тогда Карачун, да рот ладонью поспешно прикрыл. Не приведи, увидит кто, слухи пойдут, – подумал он и хвосту вороньему погрозил:

– Смотри, сболтнешь, где что – так пучком и выдерну!

Услышав такое, ворона совсем голову потеряла и понеслась, неведомо куда, голося и кудахча, точно как курица от голодной лисы улепетывает.

Была ворона пуганая, стала перепуганная.

– Ну, пошли домой, что ли, – сказал себе Карачун. – Пора.

Поднявшись кое-как на ноги, огляделся темный сумрачным взглядом. На спящего Горыныча глянул, плечами пожал да покинул гостеприимный берег Пучай-реки. На Калиновом мосту опять пришлось ему вприпрыжку двигаться, уж больно, окаянный, пятки припекал. Зато в чувства Карачун там быстро пришел, и весь хмель из головы его скоро выветрился. На середине реки вдруг вспомнил он, как огнем рыгнул, и заулыбался. Хоть по статусу оно и негоже, и даже соромно, а по факту – приятственно.

– Ай, да темный! – сказал он себе, оглаживая бороду. – Ай, да сукин сын!

Дома закричал с порога:

– Снегурка! Ставь самовар! Чай пить желаю!

А в ответ, неожиданно, тишина. Никто ему не отвечает, никто его не встречает, не привечает. Карачун ажник осатанел от такой непочтительной дерзости. Никогда прежде девчонка такого себе не позволяла! Но и впредь такой воли он ей давать, не намерен. Затопал темный ногами в бешенстве, да чуть посох о колено не переломил – вовремя одумался, а то быть бы беде.

Он весь дом обежал – нет никого. Он на крыльцо выскочил, давай Снегурку звать – нет ответа.

– Уууууу! – завыл от злости Злозвон в темноту. – Уууууу!

Зверье его служилое со страху все попряталось, никто носа не кажет. Только сорока вестовая храбрости набралась да осторожно из-за угла хвост ему показывает. А там новость: Снегурочка-девица в корчме скрывается.

– Сам знаю! – огрызнулся Карачун заносчиво и понесся в «Корчмуу».

Прибежал, значит, а приблизиться не может – жарко ему. В корчме-то как раз все печи раскочегарили, что твои паровозные топки. Аж гуд стоит! И двери настежь!

От жара, да еще с перепою, Карачуну муторно стало, не по себе ему сделалось да чуть не выблевало. Ведь он даже чаю испить не сподобился, так поспешал!

– Яга-Ягуся! – кричит тогда он издали. – Ну-ка, выдь на крыльцо! Разговор имеется!

Выходит Ягодина Ниевна. Кираса на груди сияет.

– Что, – спрашивает насмешливо, – не заходишь? Али боисся чего?

– Чего мне бояться? Это меня самого все боятся. Душно у тебя в корчме, не по мне.

– Ладно, пусть так. Сказывай, чего хотел?

– Девица у тебя одна укрылась, Снегурка. Ты, – говорит, – выдай ее мне немедля!

– Снегурку знаю, – отвечает мамаша Фи. – Только какое ты к ней касательство имеешь? Она тебе не родная. Вот Морозу Ивановичу она внучкой приходится, пусть и названной. А тебе она никто. Как и ты ей.

– Тебе что за дело? Сказываю: отдавай девицу взад! А не выполнишь мое требование, – перешёл к угрозам Карачун, – спалю твое заведение! К едрене фене!

– Фи! Выражаешься еще! – сказала мамаша Фи наморщив нос. – Слыхала я, что ты, яко Горыныч, намастачился огнем плеваться, да не верила. А, выходит, то и правда? Выходит, ты на самом деле сменил ориентацию! Ой, старый, как же так? Кто же теперь по холоду да по морозам за главного будет? Неужто, Горыныч?

Очень не понравились Карачуну слова Ягодины Ниевны. Тяжелым, злым взглядом обвел он окрестности. Не дожидаясь, когда взгляд темнейшего упадет на нее, пуганая ворона с карканьем свалилась с «Корчмыы» трубы и кубарем полетела на луну – будто ее специальным раздувом ветра туда понесло. Теперь только там осталось для нее безопасное местечко.

– У-у-у! – погрозил ей кулаком Злозвон. – Доберусь я до тебя, сплетница! Глаз высосу! Сердце выцарапаю! Язык змеям скормлю!

Казалось, будто луне он грозится. Совсем дурной стал, подумала хозяйка корчмы, на такое его поведение глядячи.

– Шел бы ты, Карачун, восвояси! – сказала ему Ягодина Ниевна. – Снегурки тебе не видать! Последнее мое слово!

– Ладно, Яга, – сменил тактику темный. – Мне с тобой препираться недосуг. Посему, вот тебе мой ультиматум. Если вскорости Снегурка пред мои темные очи не явится, лично и очно, я вашего Мороза Ивановича навсегда порешу. Холодным огнем его в сухой лед пережгу. Помнишь, что такое холодный огонь?

– Ах! – мамаша Фи схватилась за кирасу. – Холодный огонь! Не имеешь права! Басурман!

Не она одна испугалась – все содрогнулись, ибо все ведали, что то за страх такой – холодный огонь

– Вижу, что знаешь, что помнишь, – удовлетворённо кивнул Карачун. – Хорошо. А право я как раз имею. Заодно и посмотрим, кто у нас по холоду да по морозам главный. Я, Яга, не хотел ничего такого, но вы меня вынудили. В общем, жду, но недолго. А там и начнем...

Карачун повернулся и понуро побрел домой. Хотелось ему место достойное в обществе занять, да опять что-то не сложилось. Опять он один и против всех выступил. Что за доля у него такая? – сокрушался он. За что, за какие грехи она ему выпала?