Карачун все про волшебный лес знал, как и многие жители лесные. А тем, кто про лесные дела и отношения ничего раньше не слыхивал, наш рассказ.

Итак, течет через весь волшебный лес, тая река Смородина. Ее еще Пучай-рекой величают, отчего порой некоторая путаница возникает. На самом же деле, нет никакой путаницы, есть одна река, но обзывают ее по-разному. Смородина, потому как смород воды ее источают. Пучай – из-за того, что пучит ее изнутри пузырями, вода-то в ней сварной кипяток. Еще реку называют Огненной, но это не точно, потому как огненной она становится лишь от случая к случаю. Калинов мост через реку перекинут, и кроме, как по нему, никак на другой берег не перебраться. Хотя и это нелегко сделать, мост-то железный, и от реки раскален докрасна. Потому и Калинов, в смысле, каленый, – ягода-калина такая же, как жар горит.

Испокон веку, еще со времен велетов, великанов баснословных, текла та река Смородина через Русколанский лес, и дальше так течь она будет, покуда будет под небесами лежать, раскинувшись привольно, земля Русская.

И всегда делила та река Смородина Русколанский лес на две неравные части. В одной части творилось самое обычное сказочное волшебство, и управлял этим лесным пределом – до того, как место его самым неправедным образом занял владыка Зимнего солнцестояния – управлял здесь Дед Мороз Иванович.

Заречная часть леса была совсем иная. Иная жизнь в ней протекала, иные жители там проживали, иное колдовство творили.

Некоторые успели и за рекой пожить, и здесь, в светлой части. Например, мамаша Фи, несравненная Ягодинка Ниевна. Избушка ее на курьих ножках как раз на дальнем берегу Смородины стояла, аж пока не обветшала да на покой не запросилась. Отпустила мамаша избушку доживать свой век на Горелом болоте, а сама перебралась на левый берег да занялась там корчмарным делом. Как говорится, кардинально сменила имидж и область деятельности. И, надо сказать, что успех мамаше сопутствовал. Жалела она только об одном, именно о том, что раньше никто ее на такую перемену не надоумил. А что, все ей здесь нравилось, народ ее уважал, а, главное, весело было. Нет, понятно, что и раньше она не грустила особо, только на другом берегу Смородины-реки было совсем, совсем иное веселье.

Так вот, правила заречным пределом леса, «тем лесом», навьим, Мара, владычица зимы и смерти. Та самая, чей отец Сварог, а мать Лада, чьи сестры Жива да Леля.

Некоторые называют ее Морена, а иные говорят – злая Маринка. Но это неправильно, никакая она не злая, но непреложная, неотвратимая, неумолимая, – какой и должна быть судьба.

Немудрено, ведь Морена, помимо прочего, богиня – пряха. Без устали прядет она нити судьбы. И прядет, и обрезает – острый серп из рук не выпускает.

Нити судеб людских в своих руках удерживает, поэтому к ней лучше – с почтением.

Любовь, дело такое, непредвиденное и непредсказуемое, но вот уважение всегда можно и должно проявить заранее, хоть авансом, поскольку никогда не знаешь, с кем разговариваешь фактически. Кем собеседник твой может оказаться впоследствии, скинув обманные одежды, сняв навьи покровы.

Так и Мара – ее внешность обманчива. И переменчива. Осенью она красивая молодая женщина, черноволосая и с бледной кожей, в драгоценных одеждах, белых или лазоревых, обычно разгуливает. А к концу зимы она уже смотрится старой нищенкой, изможденной и в неприглядном рубище. Весны же цветения она может и вовсе не пережить, потому от весны сбегает подальше, туда, где всегда снега.

Злые, или очень длинные и без костей, языки сказывали, что мужем Морены был Кощей. Ха, скажем мы. Может, и был. Но в нашей сказке персонаж с таким именем покуда не задействован, не проходит даже свидетелем, поэтому, лучше о нем помолчим. Про Морену мы знаем, конечно, чуть поболее, однако время сказывать про нее историю еще впереди.

Лес на той стороне Смородинки растёт довольно чахлый, редкий и невысокий. Таким обычно представляется лесотундра. И только дуб Мильян там грудой возвышается до самого неба, закрывая собой половину небесного объема. Дорога от калинового моста стелется прямо к нему, – по ней Карачун и устремился, едва только через Пучай-реку переправился.

Горыныч, от скуки неизбывной пробавлявшийся на берегу условно огненной реки изготовлением воды натурально огненной, весело и задиристо заржал в три свои медные глотки, проследив с глумливым восторгом, как на железных пятках Карачун пропрыгал по мосту.

– Ай! Ай! Ай! Ай!

– Чего ржешь? – бросил темный, не останавливаясь.

– Ты бы видел себя со стороны! – крикнул ему вдогонку Горыныч. – Прыгаешь, как босой бес на раскаленной сковородке.

– Придурок! Зубоскал! Так я то и есть – бес, босой и на раскалённой сковородке! – отвечал Злозвон беззлобно.

– Что же ты ее, жаровню эту, не остудишь?! Ты, владыка холода?! – продолжал допытываться Горыныч, однако Карачун его последние слова проигнорировал, и беседа их продолжения не имела. Он имел цель и без остановки летел к Мильян-дубу. Лишь вильнул пару раз в сторону, на обочину дороги, выбирая, где сугробы поглубже, чтобы остудить в них раскаленные пятки. Снег таял, шипя, из-под ног его пар завивался султанами. Только темного Горыныч и видел.

Вот уже и дуб показался, вот уже и он.

Под дубом колодец вырыт глубокий. В него посмотреть – дна не увидать, только звезды светятся, как на небе.

Из того колодца никто никогда воды не набирал.

Что странно, да не очень.

Кто знает, что то за колодец, и за какой надобностью он здесь поставлен, не будет дивиться попусту, а постоит в скорбном молчании рядом, с мыслями о бренности жизни и в желании притормозить ее ток.

Напротив колодца, с другой стороны дерева великанского, из-под самых корней его ключ бьет. Тот поток сразу на два рукава разделяется. Который направо убегает, извиваясь ужом, и то теряется под снегом, то выскакивает на поверхность, – из него впоследствии Смородина-река получается. Вот так, хотите, верьте, хотите – нет. А лучше верьте, так все и есть.

Что речено – то и есть правда.

Тверже сказки правды нет!

Да, а другой поток, который на левую сторону заворачивает, он дуб кругом обегает, да в самый колодец по желобу каменному устремляется. И может те звездочки в глубине из брызг водяных получаются. Да, хитро устроено, хитро.

Колодец, как вы уже догадались, не простой, колодец чудесный. И не совсем он колодец, а, если присмотреться, то и не колодец вовсе, хоть и устроен во всем как тот. В нем на самом деле вход в Навь темную сокрыт. Хотя, что уж там, сокрыт. Кому надо, тот и так про все знает.

Вообще, как было уже речено, весь этот чахлый лес, что вокруг дуба лепится и аж до самого севера простирается, таки называется Навью, только светлой. Темная же Навь – в колодце скрывается, в темноте и непроявленности, как ей и положено. Зато перед калиновым мостом, по левому берегу Пучай-реки, самая что ни есть Явь цветет и пахнет. Самая жизнь здесь и происходит.

Разобрались? Вот и ладушки.

Тот поток, что в колодец сбегает-опускается, из него в самой глубине помимо звездочек образуется река Забвения. Темная, тяжелая и густая, как патока, вода течет неслышно, туманы ее берега укрывают, тени ее оберегают. Души усопших из Яви переправляются по калиновому мосту, спускаются в колодец, там их встречают, кому положено, и провожают в темную Навь покойную. Едва они через реку Забвения по другому мосту, стеклянному, переправятся, как и все, считай, пропали. Нет тогда никому возврата.

Раньше, в прежние времена, за прохождением душ людских в Навь темную присматривала Ягодина Ниевна, лично. Строго присматривала. Ей завидовали недалекие, говорили, что это так легко, с умершими общаться, в печали их купаться. Думали, синекура старой ведьме обломилась, легкий заработок, иными словами. Потому и слухи распускали. Только слухи – не руки, по рукам ударить можно, со слухами сложнее. На каждый роток, известно, не накинешь платок.

Те, кто слухи распускал, ничего не понимал на самом деле, что никакого прибытка в этом деле вовсе нет, а сплошная общественная нагрузка, головная боль и некомпенсируемый моральный вред.