Пошли они. Ходоки все оказались знатные, подготовленные, только Бармалею, чтобы не отстать, пришлось два притопа и три прихлопа исполнить. И – вжить! – только снег за спиной завился.

Кот Баюн и тут хитрей всех оказался. Неведомо каким образом умудрился он на плечо великану вскочить. Уцепился он там за меховой воротник, да так на Волате и поехал.

– Что? – спросил магыть, скосив глаза на пассажира. – Снова сказки мне баить собрался?

– Могу и побаить, мне не тррудно, – согласился кот. – Но сперрва сам хотел тебя поспрашивать.

– Спрашивай. Покуда ноги работают, а язык не занят – можно. Что, пушистый хвост, знать ты хочешь?

– Мне вот не понятно, куда велеты, родичи твои, подевались? Почто Русколанский лес они покинули?

– Э, куда ты хватил! Давно то было!

– Про давние времена песни слагаются.

– Это точно. – Магучан помотал головой в раздумье, Борода по груди, как сноп прошелестела. Вздохнул. – Мы ведь, велеты, все Дыевичи. Сыны старого владыки ночного неба, Дыя. Помогали ему землю обустраивать. Где-то горы сдвигали, где-то реки прокладывали. Такое. С нечистью да с чудищами разбирались, коих в тот век хватало. Но времена те былинные прошли. Старые боги ослабли, которые на покой отправились, а которые на небо вчерашнее. Да и мир измельчал с тех пор, Баюн, сам видишь, нам, велетам, богатырям и могучанам, дел по плечу больше на земле не осталось. Многие из нас уснули вечным сном, чему свидетели курганы-волотки. А те, что живы остались, собрались однажды на совет, да и решили, что пора уходить. А как решили, то и подались все в Неведомые чертоги родовые.

– Это что же, мряу, за место такое? Чертоги родовые? Где находится?

– Сказано же: неведомые. Придет время, узнаю.

– Как и все, как и все... А что же, мряу, ты один тут остался? Почто с народом своим в те края неназванные не подался?

– Скажу тебе, Баюн, что знак мне был, оставаться. Видимо, ждет меня еще впереди работа богатырская, настоящая. Но что за работа – про то мне тоже еще не открыто. Не ведаю я про то. Но готов к любому испытанию, и хочу, чтобы оно скорей настало, поскольку пора и мне уже в Чертоги родовые, неведомые отправляться. Соскучился я, истосковался по своим, по велетам-молодцам. А пока я здесь, возле Гредня обосновался. То дозором хожу, то другое что исполняю. Жду, короче, своего часа.

Бармалей тем временем лешего догнал, рядом пристроился. Идут, стараются, пыхтят оба.

– Что, Андрейко? – спрашивает тогда Бориска.

– Что тебе, Андрейко?

– Вот и я спрашиваю: что Андрейко? Имя, как имя.. Стыдишься его, что ли? Не называешься? Напрасно, как по мне...

Леший вздохнул, как никогда раньше, казалось, не вздыхал.

– Уф!.. Да нет... Имя как имя, ты верно сказываешь... Только несерьезное. Для взрослого уважаемого лешего, хозяина лесного, никак не подходит. Потому и не люблю, когда меня Андрейкой кличут. Или, того хуже, Андрюшкой. И снова вздохнул: – Уф! Повздыхав, добавил: – А ведь там еще и прозвище имеется – Вырвиглазов.

– Ничего себе! Непростое имечко. Его-то ты как заработал?

– Было дело... Однажды хмельной из корчмы к себе возвращался, да, незнамо как, с дороги сбился и в чащу вломился. Ну и там на ветку напоролся. Глаз, значит, на той ветке так и повис. А я и не заметил! Утром уже, проспавшись, смотрю, а картинка у меня как-то наполовину видна. В общем, помогли мне тогда глаз мой сыскать, да мамаша Фи его мне обратно вставила. И все вроде хорошо, да прозвище осталось – Вырвиглазов, и никуда теперь от него, уф, не деться.

– Так ты скажи им всем, чтоб впредь не звали так! Хозяин ты лесной, или кто? Вот как в следующий раз народ в «Корчмее» соберется, ты выступи вперед и скажи: так, мол, и так, отныне я не Андрейко вам, и не Андрюшко! И не Вырвиглазов! А я... Как ты хочешь, чтобы тебя звали?

– Ну, так это, по имени-отчеству пусть называют, Андреем Осинником. Только никто не станет, засмеют. Забуллят! Зубоскалы. Скажут: ишь, чего удумал! И Ягодинка Ниевна первая же меня на смех поднимет. У нее не только зубы, у нее и язык острый, точно бритва. Нет-нет, моего авторитета на такое не хватит, выйти и заявить о себе... Мороз Иванович мог бы поддержать, и обещал даже, только, где он теперь?

– Что же это у вас за нравы такие? – подивился Бармалей. – Жесткие...

– Вот такие. Хохмачи все собрались.

– А ты им, хохмачам этим, с угрозой скажи, что мол, если кто Андрюшкой Вырвиглазовым еще звать будет, того в болото заведу и там оставлю. Я вот лично не люблю, когда кого-то обижают. Обзывают и все такое.

– Не, ну, а в остальном-то у нас в лесу все нормально, грех жаловаться...

– Хм, – не слишком поверил лешему Бармалей. – Андрей Осинник... Что ж... Ладно, запомним... Посмотрим...

Долго ли, коротко ли шли они к Мерлой поляне, да вдруг и пришли. Стало это понятно по тому, что Волат, проводник, вдруг остановился и, приложив палец к губам, сказал: – Тссс! Потом, чтоб не выделяться на фоне поредевшего и ставшего низкорослым леса, он лег на снег и остаток пути до самой опушки проделал ползком, по-пластунски. Хотя, как ни старался аккуратничать, а с десяток елок все одно повалил. Слишком крупный для скрытного дела мужчина оказался.

Укрываясь за Волотом и пользуясь его торной дорогой, прочие трапперы и охотники за анчуткой также до кромки леса достались и, укрываясь за устоявшими елками, выглядывать стали.

Перед ними лежало, раскинувшись, то самое Мерлое поле.

Необъятная пустошь, залитая призрачным лунным светом. Что Бармалею показалось странным – Луна та же самая, и на том самом месте на небе висит, а свет от нее совсем другой, синий, будто и не луна то вовсе, а кварцевая лампа в больничной палате светит, микробов выжигает. Только какие тут микробы? Такой мороз! Холодно и чисто.

Курганы-волотки кругом выстроились будто песцовые шапки высокие, а посередине того круга еще один, самый большой и высокий.

«Спят курганы темные, солнцем опаленные...» – вспомнилось Бармалею. И хоть волотки вовсе не казались темными, и солнце светило на них лишь отраженным светом, старая песня как-то сблизила и даже породнила его с этим волшебным лесом и этим Мерлым полем в самой его чащобе.

Вскоре и дом они разглядели, по правую руку. Стены белые, будто из снега сложены, окна, наоборот, темные, слепые, сам к лесу жмется.

Зачем анчутке дом? Он же не мерзнет!

– Надо всем вокруг дома встать, чтобы злыдень никуда не ускользнул, – сказал Гредень.

– Если он там, – засомневался Бармалей.

– Там! Я его чую! – уверил всех леший.

Как порешили, так и сделали, Выдвинулись к дому и по-быстрому, стараясь не шуметь и даже не дышать, дом тот окружили. Каждый возле своего окна встал, чтобы не дать анчутке шанс ускользнуть. Ежели упустить, ищи потом ветра в поле!

Гредень же напротив двери обосновался, изготовился.

Тут же стало видно, что и дверь не дверь вовсе, а вместо нее холстина висит, проем закрывает, и на окнах повсюду тряпицы понавешены. И из всех щелей из дома дым валит. Оказалось, все-таки мерзнет анчутка от мороза лютого, и чтоб совсем не замерзнуть, то ли печь в доме по-черному топит, то ли просто костерок запалил. Дымит что-то.

Перекинулись все взглядами, глазами перемигнулись.

– Готовы? – спросил Гредень и тогда же закричал во весь голос: – Эй, анчутка, негодник! Лихо дурноглазое! Выходи, как есть! Держи ответ за содеянное!

Анчутка будто только того и ждал, чтобы его позвали. Тут же из-за полога, точно театрального занавеса, выскочил и ну кочевряжиться. И так вывернется, и так извернется, и на месте не стоит, да все рожи противные корчит. А поглядеть на него, так и смотреть ведь не на что. Что-то такое, скособоченное, хламида на него неопределенная и бесформенная нахлобучена, а ноги без пяток он в валенки прячет, да на месте ему не стоится, все пританцовывает.

– Хозяин! – кричит весело. – А я все жду, когда же ты заявишься!

– Вот он я! – подбоченился Гредень.

– А почто же ты не спишь? – интересуется лихо, глумливо ухмыляясь.