– Так, с тобой разве поспишь!

– Так нет меня! – возражает анчутка. – Я от всех укрылся, никого не трогаю!

– И это правильно! Можешь и дальше тут на Мерлой поляне сидеть, никто тебя не тронет. Только верни то, что должен был сразу отдать, да что неправедно умыкнул!

Крутанулся анчутка, как вода в стакане, захрюкал, забулькал. И ну, дурачком прикидываться, мол, и я не я, и хата не моя.

– Это ты об чем? – спрашивает. – Об кукле деревянной беспокоишься? Так не тревожься, пустое дело, нет берендейки у меня! Ее Карачун забрал!

– Когда?

– Тогда! Как только, так и сразу!

– Врешь, анчутка! Не верю я, что ты мароту Карачуну отдал! Да он, злыдень, небось, и внимания не обратил на палку шутовскую. А ежели б и обратил, ты ее ему все одно не отдал бы.

– И то, правда! Эта палка – моя гарантия свободы. Мой выигрышный билет. Но коль я ее Карачуну не отдал, отчего ты думаешь, что отдам тебе?

– Ты же мне служишь!

– Уже нет! Я уволился!

– Но берендейка та мне принадлежит, и ты должен был ее сразу мне принести.

– Должен, не должен... Никому я ничего не должен! А кому задолжал, тем прощаю! Не отдам, сказал!

– Тогда я сам возьму, что есть моего владения! – сказал Гредень сердито. – Сам возьму!

– Стой, где стоишь! – закричал анчутка испуганно. – Не приближайся!

– А то, что будет?

– Сделай шаг только, и тут же палку твою в костер я брошу. Вот здесь у меня огонь горит, видишь?

– Что ж, лихо кособокое, – вздохнув, сказал Гредень. – Ты сам напросился. Сам вынуждаешь меня прибегнуть к крайнему средству. Не хотелось, но...

– Ой-ой-ой! – безостановочно продолжал кривляться анчутка. – Это к какому еще крайнему? Боюсь-боюсь!

– И правильно, что боишься! Потому что средство сие есть слово супротив тебя, анчутка. Специальное слово. Особенное!

Лицо тут у Гредня сделалось страшным, черным, а глаза вспыхнули огнями, не хуже, чем у лешего, или у того же Баюна в гневе его. Простер он десницу свою к Анчутке и, сосредоточась, стал слово специальное, к такому случаю подготовленное, молвить. Заклинание, называется.

– Чур! Чур! Чур! Лихо мое, лихо,

Будь смирно и тихо!

Однако не желал Анчутка смирно и тихо дожидаться, пока заклинание Греднево по рукам и ногам его свяжет, да в бараний рог скрутит. Завертелся лихоимец вихрем, подхватил берендейку, коей завладел неправедным образом, да и с другой стороны через окно выскочил. Убежать, улететь думал, ан не тут-то было! Не убежал, не смог! Волат могучан у окна того стоит и на Анчутку топор боевой наставляет и все норовит им в узкую грудь того ткнуть. Сталь отполированная в лунном сиянии огнем горит. А всем же известно, как Анчутка металла боится – вот он назад в окно и заскочил.

Поносился Анчутка по дому, пометался, ища выхода, да и в другое окну – скок! А там леший, руками машет, ногами топает, да без устали повторяет: «Чур меня! Чур меня! Чур меня!»

Не может Анчутка мимо лешего Андрейки проскочить! Не выносит он, когда его чураются.

Он обратно в дом спрятался, поносился по нему, дровишек в костерок подкинул, да и в следующее окно – скок!

А там Кот Баюн только и ждет, когда перед ним Анчутка появится. Он к встрече с лихом как надо приготовился, у него и солонка с собой была. Ведь все знают, что Анчутка соли на дух не переносит. Вот кот соль из солонки полными горстями черпает, да дорогу перед Анчуткой посыпает.

Для Анчутки соль – лучше умереть.

Не может Анчутка мимо Баюна пройти! Что ему делать? Он обратно в дом залетает да, не мешкая, к последнему окну бросается. Выскакивает наружу, а там его Бармалей встречает, начеку стоит.

Приготовился молодец злыдня кукишами сразить. Всем ведь известно, что не может Анчутка стерпеть, когда ему кукишем в нос тычут. А когда двумя – этот дуплет его сразу наповал бьет. Бориска уж и варежки заранее скинул, чтоб немедленно и без помех на аспида орудие наставить.

Только, когда Анчутка в окне появился, увидел у него Бармалей мароту шутовскую, а как увидел, тут же про кукиши позабыл, да за ту берендейку обеими руками схватился, и ну ее к себе тянуть.

А Анчутке только того и надо было. Он палку бросил и в Бориску не мешкая вошел, как умеет, и там внутри у него затаился.

Борис и дышать перестал, так ему тесно стало, он сразу на снег и упал. Глаза у него, что стеклянные пуговицы сделались, он ими, не мигая, смотрит куда-то, да берендейку перед собой будто штандарт держит. Так держит изо всех сил, что пальцы от усилия побелели и разомкнуть их никак нельзя. У берендейки, у куклы той, глаза такие же, что и у Бориса стали. Оно и понятно, ведь в деревяшке живая душа Мороза Ивановича заключена оказалась. Такие дела.

Тут все сбежались.

– Где Анчутка?! – кричат. – Куда он подевался?

– Мне кажется, он в молодце нашем укрылся, – говорит Андрейко и на Бармалея указывает. – Смотрите, какие глаза у него. Будто живица, но не живые.

– В самом деле, – согласился кот. – Это, мряу, глаза лиха!

– А ну-ка, пустите! – вышел вперед Гредень. – Разойдитесь! – сказал. – А то ему дышать темно!

И, сам отдышавшись, затянул сначала:

– Чур! Чур! Чур! Лихо мое, лихо,

Будь смирно и тихо!

Выйди, бес, из раба Божьего... Бориса, да? Бориса!

Из его рук, его ног!

Из алой крови, из желтой кости!

Из мыслей, мозгов!

Из всех речей, из ясных очей!

Выходи, выступай!

На леса сухие ступай!

Ищи себе жилье, найди свое бытье!

Там тебе жить, там тебе быть!

А от раба Божьего Бориса отступись!

Чур! Чур! Чур!

Лихо, будь смирно и тихо!

Во имя Отца, Сына и Святого Духа,

Ныне, присно, во веки веков!

Аминь!

– Огонь Сварожич! – подхватил молитву, но на свой лад Волат. – Выжги лихо из угла в угол! Да будет так! Гой!

Только закончил он, как Бармалей задергался, задышал часто-часто, а потом рот раскрыл и, как утопленник воду, изверг из себя анчуткин вихрь. Вихрь, едва на свободе оказавшись, бросился наутек и вскоре скрылся из виду, растаял в лунном сиянии.

– Ищи теперь ветра в поле, – махнув рукой ему вослед, сказал Андрейко.

– Очень, мряу, надо было! – выразился вполне определённо и презрительно Кот Баюн. – А если понадобится, у нас теперь про него сказочка имеется. Все помним!

Едва анчутка смылся, как внутри дома вспыхнул огонь, в соответствии с Волатовым прошением. Огонь Сварожич, всё очищающий, и ну выжигать, все, что там внутри от анчутки нечистого осталось.

Сам Волат подхватил на руки Бармалея, и все они от полыхавшего дома перебежали обратно в лес и там укрылись, в снегу мягком, как в перинах пуховых, под елками улеглись.

– Ну, вот, зачем пришли, то и взяли, – сказал Бармалей, передавая берендейку Гредню.

– Вот за это тебя хвалю, молодец, что колдовской берендейский артефакт, берендейку мою, сберечь ты сумел. А вот ежели бы ее Анчутка с собой унес – ищи потом, не сыщешь!

– Почему это? – удивился Бармалей.

– Потому что там, где теперь Анчутка, – вот там смерть настоящая! А с ней никакого сладу нет!

– Прости, Мороз Иванович, что так случилось, – сказал кудесник, с поклоном и почтением принимая палицу. – Все поправим, обещаю!

– А мне было показалось, что я умер! – поделился впечатлением от анчутки Бармалей. – Так холодно-холодно стало, и покойно...

– Э, парень! – откликнулся Волат. – Это еще не смерть была, а смертишка. Настоящая смерть твоя впереди. Третья! Вот ее бойся, ее тебе пережить надобно. Только тогда жизнь твоя настоящая начнется.

– А сейчас что же? – удивился Борис. – Разве не жизнь?

– Теперь у тебя только подготовка к жизни.

– Вот мне интересно! – обратился Бармалей к Гредню. – Я когда мертвый с Анчуткой внутри лежал, так я все, что вокруг творилось, и видел, и слышал. То заклинание, что ты на Анчутку, берендей, накладывал, мне кажется, оно, как у нас говорят, из другой епархии. Нет?

– Так помогло ведь? – резонно спросил встречно Гредень. – Что работает, то и используем, парень, так я тебе скажу.