— Ты все еще можешь проявлять ко мне привязанность. Я могу сказать, что ты умираешь от желания, а я никогда не откажу женщине в том, чего она так отчаянно хочет.

— Ха! — я посылаю ему свой лучший испепеляющий взгляд. Он не испепеляет — его глаза пляшут от смеха. — Прикасаемся только тогда, когда это необходимо, Мэдиган.

Он открывает дверь своей машины.

— Принято к сведению.

Я выхожу из машины и изучаю дом, залитый светом быстро заходящего солнца. Он уютный, с лепниной, со стеной бугенвиллии[xxxiv], цветущей на шпалерах. В центре двора растет лимонное дерево, ствол которого выкрашен в белый цвет.

Я жестом показываю на дерево, когда Клейн огибает машину и выходит на тротуар рядом со мной.

— Вы в детстве делали из лимонов с этого дерева лимонад?

— Я разрезал их пополам и посыпал сахаром внутри, а потом выдавливал прямо в рот.

Он улыбается воспоминаниям.

— Дикарь.

— Еще какой. На заднем дворе растут три апельсиновых дерева.

Он смотрит на мою шею, когда говорит это, и я поднимаю руку, застенчиво поглаживая ее. В животе возникает странное чувство, и на этот раз — еще и в груди.

— Готова? — спрашивает он.

— Давай сделаем это.

Клейн открывает ключом входную дверь и кричит, когда мы входим в фойе:

— Мам, мы здесь.

— Кухня, — окликается она.

Клейн ведет меня через небольшой дом, мимо гостиной с типичным диваном и журнальным столиком, а также камина со старомодным фасадом. Запах чеснока и лука усиливается по мере того, как мы идем, а затем мы попадаем на кухню. Шкафы выкрашены в самый красивый оттенок лазурного синего, с ручками цвета слоновой кости. Мать Клейна, стоя у плиты, помешивает что-то в большой кастрюле, а затем поворачивается.

Она лучезарно улыбается, и первое слово, которое приходит мне в голову, когда я вижу ее, — тепло. За ним следует слово «счастливая», когда она смотрит на своего сына, а затем на меня.

— Пейсли, как узор, — говорит она ярко, выходя вперед. Ее волосы темнее, чем у Клейна, ближе к каштановым.

Я смеюсь.

— Точно.

Я протягиваю ей руку и удивляюсь, когда она обнимает меня. Мои конечности тают, и я расслабляюсь в ее объятиях. Я глубоко люблю свою мать, но ее привязанность никогда не была такой демонстративной.

Мама Клейна отстраняется, ее глаза сверкают.

— Я Розмари.

— У Клейна ваши глаза, — говорю я, глядя в глубокий зеленый цвет, пронизанный янтарем.

Она подмигивает сыну.

— Это точно. Но я отказываюсь брать на себя ответственность за его сварливость.

— Ха, — смеюсь я.

Розмари жестом указывает на стол на четыре персоны в противоположном конце комнаты.

— Садись, — говорит она. — Клейн, налей своей фальшивой подружке бокал вина.

Ее откровенность застает меня врасплох, но дразнящая ухмылка на ее лице говорит о том, что она просто бойкая на язык. Благодарно кивнув, я принимаю бокал красного вина, который Клейн ставит передо мной.

— Розмари, я так понимаю, вы не против плана, который мы разработали?

— Я была потрясена, когда впервые услышала об этом, но потом сестра Клейна рассказала мне всю твою историю, и после этого, — Розмари пожимает плечами, — я бы сказала, что это честная сделка.

Она еще раз помешивает все, что находится в кастрюле на плите, затем наливает себе бокал вина и присоединяется ко мне за столом.

— К тому же Клейн никогда не был на Восточном побережье, да и вообще на острове. Должна получиться интересная история.

— Думаю, ему там понравится.

Я смотрю на Клейна, оценивая его реакцию на наш разговор. Он достал из холодильника пиво и устроился на третьем стуле за столом, откручивая крышку и делая долгий глоток.

— Что может не нравиться в аллигаторах и гольф-карах? — спрашивает он, сглатывая.

Я ухмыляюсь.

— Ты провел свое исследование.

— Предстоит провести еще много исследований, — он направляет на меня свою бутылку. — Относительно тебя.

Я отпиваю глоток вина.

— Сегодняшнее исследование касается тебя, — напоминаю я ему.

Розмари взволнованно хлопает в ладоши.

— Насколько глубоким должно быть это исследование? Я смогу достать смущающие детские фотографии?

— Нет, — говорит Клейн.

— Да, — возражаю я.

— Фотографии будут, — заявляет Розмари.

— Мам, нет, — твердо говорит Клейн.

— Клейн, не будь таким жестким. Что такое маленькая детская попка между друзьями? — ее взгляд переходит с Клейна на меня и снова на него. — Вот кто вы, да? Друзья?

Поднеся бутылку пива к губам, Клейн говорит:

— В некотором роде.

— Пейсли, ты простила его за жестокую критику твоей истории?

У меня отвисает челюсть.

Глаза Клейна выпучились.

— Напомни мне рассказать футбольному тренеру Оливера о том, как Иден сбросила шорты в общественном месте и попыталась помочиться на пальму.

— Ты еще не родился, когда это случилось. Ты можешь повторять неловкие истории, только если ты был жив и достаточно осведомлен, чтобы помнить их самому, — Розмари гладит меня по руке. — Сестра Клейна очень подробно рассказывает о нем, когда сплетничает.

Мне не нужно встречаться с сестрой Клейна, чтобы понять, что каждая унция сплетен о ее брате укладывается в галлон любви. Из стен этого дома просачиваются любовь и принятие, как будто каждый, кто вырос здесь, автоматически впитывает эти качества.

Клейн в том числе. Наверное, поэтому спустя почти восемь лет он все еще переживает из-за моей истории.

— Отвечая на ваш вопрос, Розмари, я пока не простила Клейна. Но я могу подумать об этом после того, как увижу те детские фотографии.

Розмари разражается смехом. Она похлопывает сына по плечу и говорит:

— Жаль, что она не твоя настоящая девушка. Мне она нравится.

Губы Клейна складываются в мрачную линию, и он ничего не говорит.

Розмари наносит последние штрихи на тушеную говядину, которую она приготовила, и рассказывает мне о своей работе в качестве помощника флориста в магазине под названием «Найс Стемс».

— На прошлой неделе мы получили заказ на дюжину черных роз. На открытке было написано: «Пошли вы оба, вы заслуживаете друг друга». Адрес доставки был указан в шикарный отель.

— Измена, я полагаю? — спрашивает Клейн, кладя ложки рядом с расставленными мисками.

— Верное предположение, — отвечает Розмари.

— Я не могу понять, зачем кому-то это делать, — Клейн качает головой.

— Мой отец изменял моей маме, — говорю я и тут же жалею о своем признании. Думаю, все дело в этом доме и его уюте. Общее ощущение принятия высасывает из человека все секреты.

Клейн, склонившийся над столом и раскладывающий салфетки, замирает. Его глаза устремлены на меня, наблюдают. Цвет исчезает с его лица. Он ждет, что я заплачу? Что я заметно расстроюсь?

Розмари врывается, наливая еще вина.

— Уверена, это было непросто для всех участников, — дипломатично говорит она.

Я киваю.

— Да, — я беру свой бокал вина и долго пью, чтобы сгладить «похмелье уязвимости».

Клейн раскладывает тушеное мясо по мискам, а Розмари раздает куски хлеба с корочкой, намазанные маслом.

Еда восхитительна. Розмари остроумна, делится историями о том, как Клейн был подростком. Не раз я ловила себя на мысли, что все это странно, как будто я посещаю занятия, посвященные человеку, о котором всего несколько недель назад я могла думать только в своих воспоминаниях.

Большую часть разговора ведет Розмари. Я засыпаю ее вопросами, а Клейн то и дело вклинивается в разговор, чтобы предложить слова защиты или дополнения к тому, что говорит Розмари.

— Он был трудным подростком, — говорит Розмари, глядя на Клейна с чисто материнской нежностью, — но это только потому, что в молодости он так много времени проводил, будучи…

— Достаточно, — говорит Клейн, многозначительно глядя на нее. Розмари кивает в знак понимания.

Мое любопытство разгорается, но я знаю, что лучше не лезть на рожон.

Как и было обещано, после ужина Розмари показывает мне несколько детских фотографий.