— Но ты не сделала ничего такого, за что нужно было бы извиняться.

— Клейн, — с раздражением произносит Пейсли мое имя. — Я вежливый пешеход. Мне нужно, чтобы незнакомец увидел меня и сказал, что этот вежливый пешеход — десять из десяти.

Я пожимаю плечами.

— Это немного перебор, но ладно.

Сначала мы доходим до моей машины.

— Мне нужно домой и в душ. Хочешь поехать за мной домой? Мы сможем решить, куда пойти дальше, когда я перестану потеть.

— Ты же не собираешься превратиться в психопата, как только закроешь за собой входную дверь? Запереть меня и выбросить ключ?

— Я собирался, но раз уж ты меня раскусила, приберегу свои злодейские планы для другой ничего не подозревающей жертвы.

Она проводит тыльной стороной ладони по лбу и делает вид, что стирает пот.

— От этой пули я уклонилась.

Мы забираемся в свои машины, и пока я выезжаю на соседнюю улицу, которая приведет к большой дороге к моему дому, я стараюсь не думать о том, что в моей груди расцветает счастье.

Да, это Пейсли Ройс в машине позади меня, которая едет за мной до моего дома.

Конечно, было время, когда я готов был лечь в лужу, лишь бы ей не пришлось по ней идти.

И что с того, что я помню, как она делала заметки разноцветной ручкой, потом отвлекалась и рисовала на полях цветы?

Теперь мы взрослые. Взрослые люди, единственная причина присутствия которых в жизни друг друга — это помощь.

Друзья на время, а не на всю жизнь.

ГЛАВА 17

Клейн

— У тебя красиво, — говорит Пейсли, копаясь в моей коллекции книг. Ее шея неловко изгибается, чтобы прочитать название книги.

Книжные полки занимают одну из стен моей гостиной. Пейсли ходит по ней, кончиками пальцев перебирая корешки, вытаскивая то одну, то другую, чтобы осмотреть обложку.

Я не ждал гостей, но я аккуратный человек. Неожиданный визит в мой дом не вызывает паники. Я пылесошу полы, мою посуду до появления неприятного запаха и почти регулярно вытираю пыль. У меня даже есть своеобразный плед. Это одеяло, сшитое моей бабушкой и двоюродной бабушкой, и я никогда не выброшу его, потому что оно мне дорого.

Несмотря на то, что я опрятный и в остальном социально приемлемый человек, Пейсли, просматривающая мои полки, вызывает нервное возбуждение. Когда она проводит пальцем по корешку каждой книги, по моему телу пробегает соответствующая дрожь.

Мне нравится, когда она находится в моем пространстве. В моем доме. Наблюдая за тем, как она изучает меня, мои книжные предпочтения, у меня сжимается сердце. Эти красные брюки, которые она носит, только усиливают ее присутствие. Они делают с ее задом такое, что от него трудно отвести взгляд. Она шла впереди меня по лестнице в мою квартиру, и я пропустил шаг и едва избежал падения, которое попало бы в список пяти самых неловких моментов.

Пейсли смотрит на меня, в ее руках книга Стивена Кинга.

— Ты всегда знал, что хочешь стать писателем?

Ее вопрос совершенно невинен, даже ожидаем, учитывая, где она стоит и что у нее в руках. Она и представить себе не может, насколько болезненным будет ответ.

В книгах предыстория дается по крупицам, как указатели вдоль дороги. Немного информации о том, что сделало персонажа тем, кем он является в настоящем. Она никогда не обрушивается на читателя, как ведро холодной воды.

Скрытая предыстория — это то, что писатель знает о персонаже, но никогда не делится. На данный момент я не планирую делиться с Пейсли эмоциональной болью, которую я пережил на пути к писательству. Как и в любой другой раз, когда мне задают этот вопрос, я отвечаю в упрощенном варианте.

— В детстве мама читала мне. Большие книги, с еще большими словами. Рядом с моей кроватью лежал словарь, чтобы я мог посмотреть значения. Она привила мне любовь к истории, а, — намек на пожатие плечами, — остальное — история.

Пейсли нравится мой ответ, если судить по ее улыбке и прижатой к сердцу руке.

— Это мило.

Если бы я дополнил эту историю, придал бы ей костяк, сущность и мускулы, она бы не нашла ее милой. И хотя я не намерен этого делать, в моей груди зарождается странное желание рассказать ей.

Ни за что.

Я показываю пальцем на свою спальню, говорю:

— Пойду приму душ, — и выбегаю из комнаты.

Когда я привожу себя в порядок и возвращаюсь, то обнаруживаю Пейсли, расположившеюся в моем любимом кресле.

Оно глубокое, подушки толстые, а высота как раз подходит для меня. Пейсли кажется поглощенной им, компенсируя разницу в размерах тем, что сидит в нем боком. Ее ноги свесились с подлокотника кресла, ступни босые, а туфли беспорядочно валяются на полу под ней. Ее голова откинута назад на противоположную руку, книга висит в воздухе.

Она похожа на поэму, картину, возможно, даже на предмет фантазии начинающего автора.

— Привет, — хрипло говорю я, отходя, чтобы она не засекла, как я поправляю джинсы. — Что ты думаешь о том, чтобы остаться здесь и заказать ужин?

Позади себя я слышу звуки того, как Пейсли закрывает книгу и поднимается с кресла.

— Хм-м, — произносит она, — а что у тебя есть в холодильнике?

Я разворачиваюсь от нее и иду на маленькую кухню, зажмурив глаза и желая, чтобы моя эрекция была под контролем. По крайней мере, я выбрал джинсы, а не более удобный вариант. Треники. Они ни черта не скрывают.

Голос Пейсли становится все громче и громче позади меня, пока я не понимаю, что она всего в нескольких футах от меня. Не обернуться сейчас было бы невежливо. Я делаю глубокий вдох, стараясь не двигать плечами, чтобы она не поняла, что я делаю, и медленно поворачиваюсь.

Пейсли смотрит на меня с любопытством, ее взгляд сильный и ясный, и по ее глазам я могу сказать, что она пытается разобраться в странном поведении, которое я демонстрирую.

— Ты в порядке? — спрашивает она.

Я быстро киваю, безуспешно пытаясь не радоваться тому, что уже превратилось в маленькую внутреннюю шутку.

— Ла-а-дно, — протягивает она. Она подходит ближе, обходит меня и направляется к холодильнику. — Симпатичные магнитики, — комментирует она, постукивая по нескольким кончиком указательного пальца. — Кто тебе их подарил?

— Моя мама. Или моя сестра. Это стало чем-то вроде фишки.

Пейсли достает один из них с холодильника и рассматривает поближе.

— Они были домашними питомцами?

— Все собаки, которые были у нас в детстве, теперь представлены в виде магнитов.

Она заменяет магнит.

— Это очень мило, — она снимает магнит-корги и берет его в руки. — Арахис?

Она помнит имя моего любимого питомца, о котором я как-то вскользь упоминал?

— Единственный и неповторимый.

— У вас было много собак.

— Моя мама любила ходить в приют и выбирать собаку, которая никому не была нужна.

— Это здорово, но звучит так, будто вам пришлось переживать смерть собак чаще, чем большинству людей.

— Как только я понял, как много мы делаем, даря им любовь и заботу в последние месяцы или годы их жизни, горе, которое я испытывал, когда мы их теряли, стало более управляемым.

В уголках глаз Пейсли образовывается влага.

— Я не знаю, смогу ли я сделать что-то подобное.

От ее эмоций мне хочется потянуться к ней. Я скрещиваю руки, чтобы остановить себя. Будет ли это хорошо воспринято?

— Ты бы смогла, если бы понимала, что отдаешь. Ты удивишься, как много боли может вместить сердце.

— Мне не чужда боль.

Голос у нее низкий, глубокий, почти серьезный. Как и я, она меняет тему, прежде чем я успеваю задать какие-либо дополнительные вопросы. Подойдя к холодильнику, она говорит:

— Мне нравится играть с собой в такую игру: я смотрю, что у меня есть в холодильнике, и придумываю, что приготовить из этих ингредиентов, — она смотрит на меня. — Я ненавижу тратить еду впустую.

— А что, если все, что у меня есть, это… — я берусь за ручку дверки, и Пейсли отходит в сторону, когда я распахиваю ее. — Говяжий фарш и соцветия трехцветной цветной капусты?