Я уминал кашу с бутербродами, запивал компотом и слушал дружескую перебранку. Кровь прилила к желудку, мысли еле ворочались. Думать ни о чём не хотелось, но я всё же пересилил себя и посмотрел на Татарина:

— Гадел, пока меня не было… — я покрутил откусанным бутером, — ты Лиру видел? Как Могута?

Слова мои отзвучали и ребята замерли. Лица смутились, головы поникли. Все, как один, уставились в пол. В кубрике образовалась тишина.

— Гадел? — повторил я, чувствуя не ладное.

Татарин разом как-то осунулся. Плечи его поникли, он шагнул и рухнул задом на койку. Что-то скрипнуло. Звук резанул по нервам, а спину обдало холодом.

Бутер выпал из моей ладони, и я оказался рядом с другом:

— Гадел?

— Гадел⁈

— Рос, тут… — он запнулся, вздохнул, — в это трудно поверить, Рос…

— Лейтенант Туров, — раздалось из динамиков на подволоке, — срочно прибыть к Великому Князю.

Пропустил сообщение мимо ушей. Взял Татарина за плечи, встряхнул, заглянул в глаза.

— Что с Лирой, Гадел⁈

— Нормально всё с ней, Рос, не беспокойся, — произнёс Татарин чуть громче, чем шёпотом, и я отпустил его, уселся напротив.

— Точно всё в порядке с Лирой? — окинул взглядом бойцов и воскликнул: — да что с вами такое⁈

— Да, — кивнул Гадел, отвёл глаза в сторону, вздохнул, и, словно собравшись с силами, решительно посмотрел на меня: — Могута погиб.

— В смысле ранен?

— Нет, — покачала головой Гадел, — погиб. Там в доме…

Подволок рухнул на плечи. Стены навалились со всех сторон, а койка покачнулась. Дыхание перехватило и стало трудно дышать. Голова закружилась.

Раскрыл рот, словно рыба на льду, но не смог издать ни звука, только сиплый выдох, а голос Татарина все ввинчивался и ввинчивался в уши. Доносился будто через беруши.

— … был бой, планетарники боялись вмешиваться, и Зигмунд Фергюсон смог уйти, а Могута, он… он… — Гадел прервался, всхлипнул, набрал воздуха в грудь: — он держался до последнего, Рос, Леонтий Карпович почти успел…

Гадел зажмурился, повёл головой в сторону, сглотнул, и снова посмотрел на меня:

— Могута умер на его руках, Рос, они сделали всё, что могли.

Он закончил говорить, и я начал дышать. Сначала с трудом. Медленно. Совсем по чуть. Затем более ровно и уверенно. Дыхание нарастало одновременно с гневом. Он поднимался в груди, заполняя всё моё нутро. Весь мир исчез. Единственное, что я слышал, как мои ноздри с шумом втягивают воздух.

— Рос, ты не мог поступить иначе, — Гвоздь подошёл и сел рядом с Гаделом. — Никто бы не смог ослушаться приказа.

Глянул на них, и они отпрянули.

Не мог, но должен был! Гнев продолжал заполнять меня, распирать изнутри. Гнев не на кого-то другого, а на себя. За то, что бросил полковника одного. Не ослушался приказа, не пошёл за ним и не поддержал. И пусть всё это звучит тупо. Пусть кто-то скажет, раз Могута не сдюжил, то и мы бы не справились, лишь полегли бы рядом. Пусть!

Перед глазами встал полковник. Мощная, молчаливая, холодная фигура. Вспомнилась его подавляющая волю сила. Мы по сравнению с ним букашки. Муравьи, что в вечной суете носятся под ногами. Если он не смог, то…

Пусть мне так хоть кто-нибудь скажет. Дам этому оратору в грызло. Что он понимает в воинской службе? В военном братстве? А я бросил его, бросил одного. Он меня не бросил, примчался в другую систему, на чужую планету, спас, а я его бросил…

— Скажите ему, а то я снова не выдержу такого, — донёсся шёпот Феймахера, — страшно же, скажите сейчас.

Вынырнул из своих мыслей и огляделся. Парни отошли от меня в дальний конец кубрика, выставили щиты. Только Гадел и Гвоздь сидели напротив. Бледные лица, волосы дыбом, Татарин губу прикусил, по вискам пот течёт, а вокруг в воздухе парят тумбочки и койки.

Хрустнуло, звякнуло — ещё одна койка поднялась к подволоку. Проводил её взглядом и спросил неожиданно глухим, чужим голосом:

— Что сказать?

— Геннадий Малехов, который Фроцман, — пискнул Феймахер, из угла кубрика, а Пруха рядом с ним со стоном припал на одно колено.

Да что же это я творю⁈ Свои же

— Он выжил, Рос, — выдавил Гадел и сорвал чеку.

Злость рванула атомной бомбой. Прорвала плотину и силой вырвалась наружу. Я буквально растворился в этом потоке, почти исчез. Только успел увидеть, как ребята закачались, и тогда закричал. Закричал внутри себя. Зажмурился и схватил силу, словно тигродава за холку, словно гирю за ушко. Схватил и сжал. Закрутил к себе и от себя. Смял в ладонях, покрутил, обуздал, и отбросил в сторону.

Бумкнуло. Звон и грохот утихли. Шторм на колокольне прошёл, и кубрик погрузился в тишину.

Кажется, прошла целая вечность, пока кто-то не кашлянул.

— Растёт командир, — протянул Пруха, сквозь частую отдышку.

— Авангардизм или сюрреализм, как думаешь? — спросил Гусаров у кого-то, а я открыл глаза.

По центру комнаты, напротив огромной вмятины на стене, лежал комок из мебели.

Койки, тумбочки, постель — всё перемешалось в ладони неведомого великана, слиплось, спаялось намертво и застыло неведомой фигурой.

— Простите, парни, — прохрипел я, глядя на поднимавшихся бойцов.

— Лейтенант Туров, — профонил динамик с подволока, — срочно явиться к Великому Князю.

— Да ничего, командир, — вяло махнул рукой Феймахер, — Хорошо, что с…

Он не договорил, получил подзатыльник от Гусарова, а мне стало стыдно. Ведь Фея прав. Хорошо, что с Лирой всё в порядке.

Мне срочно надо учиться контролировать возросшую силу и эмоции. С такими мыслями я шёл к Великому Князю на приём.

Ребята остались в кубрике. Выброс силы, как оказалось, не стал для них чем-то новым. Каждый из них отреагировал на новость о Могуте похожим образом. Только мощность была в разы меньше.

— Пруха так, пукнул, командир, — делился воспоминаниями Фея, — А вот ты дал, как Татарин и Гвоздь вместе взятые. Даже Гусар еле выдержал.

— А сам то? — толкал его Миша.

— Да что я, — скромничал Фея, — средний результат по кубрику…

— Пу-пу-пу…

Чем закончилась их пикировка, я не знал. Кто-то догадался, что у меня нет пропуска, а также знаний корабля, и прислал провожатого. Того же самого лейтенанта, что и в прошлый раз.

Обер-офицер зашёл к нам в кубрик. Тактично промолчал насчёт моего художества, подождал, пока приведу себя в порядок, и мы пошли в каюту князя.

Потянулись серые, стальные переборки отсеков. Горизонтальные лифты провожали нас закрывающимися створками. Морпехи на постах (наконец-то, люди!) приветственно кивали, а цифровые панели доступа окрашивались зелёным, стоило нам только к ним подойти.

Мысли снова вернулись к Могуте. С чего бы мне так реагировать на его гибель? Да, он бывший командир отца, но для меня он просто полковник…

В ответ пришли воспоминания. Как он прикрыл меня во время взрыва склада. Как впервые вёл у нас занятия. Как сдержанно показал себя на учениях. Как представил нас казакам, словно передовой отряд героев. А как он помог решить вопрос с Гривасовым? Прикрыл нас с Лирой.

Кроме личных историй, в памяти всплывали различные слухи о Могуте, в которых я не принимал участия. И я с удивлением понял то, что всегда подсознательно знал. Могута был образцом офицера, был Человеком с большой буквы.

Ни одно его решение никогда не основывалось на личных предпочтениях, кумовстве или пристрастиях. Вернее, у него было пристрастие, но только одно — справедливость.

В любой ситуации он всегда находил истинных виновников, и защищал невинных. Это его качество ощущалось интуитивно. Именно поэтому я обращался за помощь к нему, а не к Ерастову, и Лира пошла с моим письмом тоже к нему.

Дядя Саша, он очень хороший, но рядом с Гвидеоном Святогоровичем он, при всём моём уважении, не выглядит тем, кто принимает решения. А вот Могута всегда ощущался, как ледяной король. Сдержанный, холодный, последовательный. Образец ума и силы. Пример для подражания.