Наверху затрещал мотоцикл и заглох.
— Чегой-то парторг прискакал! — сообщил мне Димка, видимо встревоженный вчерашней историей. — Может, Петька чего успел, гад!.. Вообще-то парторг дельный мужик…
Вспомнилось мимолетное знакомство с парторгом, когда я становился на учет: я тогда и лица-то его не запомнил, узнал лишь, что зовут его Николаем Николаевичем, фамилия — Томышев. Что еще? Просторный свитер с широким воротником… И, кажется, он не переносит курева… Приезжий…
Меж тем «дельный мужик» встал над краем карьера и крикнул:
— Ребята! Ожидается ливень! Кончай колоть — сейчас придут самосвалы!.. Моряк, мне поговорить с тобой нужно! Как — ты?
— Я с удовольствием, а то видеться — виделись, а разговору… Только вот… камень-то погрузить сперва бы!..
— Справятся же ребята без тебя!
— Давай, чего уж! — предложил Коська.
Я выбрался наверх. Был он высок, в синих джинсах и в белой безрукавке. Обращала на себя внимание его стриженая, как у новобранца, голова с выпуклым, с большими залысинами, лбом. Ко всему — худощав и молод, так что против могучей фигуры Басова выглядел едва ли не мальчишкой, хоть разница в их возрасте была на десять — двенадцать лет. Мне же было нетрудно угадать в нем ровесника. Впрочем, так оно и оказалось…
Мы уселись на краю карьера, свесив ноги по ровной стене его — так было удобней.
Начал он со всякой всячины: о жарком лете, о предстоящей погоде, забот своих коснулся, о том, что у его «ижака» не «втыкается» четвертая скорость… Но я чуял, что не затем позвал меня парторг, потому что говорил вроде бы о самом главном, но с таким отсутствующим взглядом, что нетрудно было догадаться: мысли его не о том, нет…
Но когда пришли самосвалы, Томышев вдруг прервался, поглядел, как полетели, забухали камни о дно самосвала, а потом на меня:
— Дело, стало быть, такое, моряк. Вчера вечером, после нарядов, Артамонов пригласил меня к Басову и доложил ему о том, что молодой коммунист Отаров устроил мордобой на рабочем месте, что пострадавший Петр Кулик отправился в больницу, что остальных ребят опасно оставлять с распоясавшимся хулиганом — надо принимать срочные меры!..
— Так и сказал? — почему-то переспросил я, хоть знал, что Артамонов иначе сказать не мог.
— Именно так!
— Ну и что… Басов?
— Басов выпроводил его со словами: «Ну и принимай!», но была в его голосе сплошная досада. По крайней мере, мне так показалось… Потом обратился ко мне в обычной своей манере: «Завтра же разберись!»… На том разговор и кончился.
Я достал было пачку «Беломора» и закурил, предложив Томышеву папиросу, но он как-то виновато поморщился и попросил:
— Не надо, пожалуйста!
Тут сказывалась, видимо, или болезнь, или он вообще не переносил табачного дыма — признак строгих житейских правил. И когда я, чуть смущенный, гасил свою папиросу, чувствуя, как загораются у меня щеки, как взбухли желваки на скулах: «Сплошная досада, видите ли, в голосе Басова!..», «Разберись!» «в обычной манере»!.. Как они все, однако, обожают его манеры — прибыл разбираться!.. Томышев заметил и обозлевшее лицо мое и желваки. Но я вдруг, угодливо улыбнувшись, спросил:
— Значит, разбираться приехали, Николай Николаевич?.. Слава тебе господи — надоумил ты Басова комиссара своего прислать!
— Слушай, моряк, — серьезно спросил Томышев, — откуда в тебе столько злости?! Ты что — родился таким обиженным или с корабля свои обиды сюда привез? Изволь ответь, а?
Я погасил улыбку:
— Отвечу… Злости, грубости ли — это уж понимайте как хотите! На это можно тоже вопросом ответить: «Откуда вы все взялись у Басова такие ретивые?!» Но на мне он поломает зубы, хоть и зовется здесь «волкодавом»! И он, и Артамонов, и…
— Я — хочешь сказать?
— Хочу сказать…
— Вон ты, стало быть, как! Я-асно… — он поглядел на меня с сожалением: — Всех, значит, Басов съел, сделал своими «ретивыми», а моряк — Отаров — личность особая — сам готов кому хочешь глотку перегрызть, так?
— Полегче, парторг, насчет глотки-то!
— Да уж как иначе-то? Разве Отаров мог прийти ко мне заранее, посоветоваться и обо всем рассказать? Ведь придумали бы что-нибудь!.. Нет же! Отаров сперва наломал дров, подвел себя под эти самые разбирательства, иначе — опеку парторгову, а потом винит тех, кто его волей-неволей, а должен разбирать, разговаривать с ним, да еще бояться, как бы не поломать об него зубы!.. Нн-ну де-ла-а-а!
Сбитый с толку таким поворотом разговора, я спросил:
— О чем — рассказать?
— Да хотя бы о том, что Артамонов подвел ребят и Кулика под эту мерзкую драку… Он же правильно раскусил тебя!
— Вы, кажется, обо всем в курсе?
— Немножечко. Где по домыслу, где по фактам, к сожалению…
— В домыслах можно запутаться!.. И потом: к чему выгораживать Басова, коль связаны они с Артамоновым одной веревочкой, как пить дать! Уж кому-кому, а вам это должно быть известно — парторгу Басова!..
— А хотя бы и Басова! — он повысил голос, — Ты что — его за коммуниста не считаешь? Он кто — ровесник нам с тобой?.. Нас, что ли, родина орденами наградила?
— Слышал я все это уж десять раз! Надоело…
Он подавленно помолчал, потом сказал не мне — в пустоту карьера:
— Насчет домыслов, я так скажу: кто-кто, а ты в них запутался окончательно! Э, да что там!.. Не сумею я объяснить всего единым махом — длинная история… Гляди-ка, — он кивнул вниз, туда, где ребята грузили самосвалы, — перестарались, черти!
Самосвал ныл с натугой, кузов у него судорожно дергался, но с места не трогался, потому что, в самом деле, камня на него наложено было сверх всякой меры.
Ребята горланили что-то, прилипнув к заду самосвала, а Прохор орал:
— И-и-и рря-аз! И-и-и рря-аз!
— Сбросьте немного камня! — крикнул я ребятам.
Мне тотчас же отозвался Прохор:
— Камень — не масло, елки в зелени! На нёбо, на нёбушко-то погляди!
Но на верху самосвала уже замаячила Коськина фигура:
— Поберегись! Скидывать буду!
— Ы-их, елки в зелени!
— Вот зануда! — бросил я в Прохоров адрес. — Но работает здорово!
Грозовая туча встала над самым карьером. Дождя еще не было, но все уже говорило о том, что он в пути, где-то между небом и землей. Его ждали все лето, сплошь жаркое и оттого нудное, как какой-нибудь трудный день. Теперь дождь был неотвратим. С неба срывался осатаневший и хлесткий ветер стой гущи воды, что шла к земле.
Самосвалы выбрались из карьера, и Прохор кричал мне:
— С нами, Петрович, аль с начальством двинисси?
— Поехали! — Томышев вскочил на мотоцикл. — Держись крепче! Как бы нас тут не прихватило!
Мотоцикл взял легко — и вот лишь глуховатый треск мотора, по темной степи, крутой бешеный ветер да слезы в глазах от скорости и ветра.
Мы влетели в деревню, когда уж стало совсем темно и вдруг ярко мигнуло и треснуло.
— Ко мне ближе! — крикнул Томышев и резко завернул в проулок.
Едва зашли мы на застекленную веранду, как глухо зашумела крыша, и дождь, желанный и щедрый, адово заплясал по заблестевшей дороге. Но плясал он самую малость. Снова ударил ветер, подкосил под корень серебристые стрелы воды, смешал их, и вот уже серое месиво разудало полетело по улицам и проулкам. Даже на веранде стало темно, как вечером.
— Ну вот, — сказал Томышев, — успели, стало быть!.. Пройдем в избу — там надежней. Правда, я сейчас холостяк — жена на сессии, она заочно литфак кончает… Но чайку мы как-нибудь сами сообразим!..
В чистенькой кухоньке с застекленным буфетом стоял стол, накрытый белой скатертью в той тщательности, в которой чувствовался городской уклад. На столе стояла электроплитка с остывшим чайником. Томышев клацнул выключателем — света не было. Он проводил меня в зальчик, усадил на диван, засуетился:
— Сейчас мы его на керогазе!
Мне было неловко перед ним за недавний жесткий разговор, я запротестовал было против его хлопот, но он уже возился на веранде с керогазом…
В зальчике тоже стоял стол, заваленный книгами — тут царил хаос. Книги лежали беспорядочно, многие раскрытые. На стуле, у изголовья дивана-кровати, ютилась настольная лампа, тоже обложенная книгами. На коврике у дивана — легкие войлочные тапки. А по стенам — книги, книги, книги… Но на стеллажах был порядок, да и весь зальчик, кроме стола, строг и обставлен уютно, со вкусом — ничего лишнего. На каждом подоконнике по плошке с цветком из-под белых, в пол-окна занавесочек. Чистота, не то что у меня дома! Бррр!..
