— Такой лозунг не подойдет, потому что дружину будем организовывать наново, а значит и приветствовать некого…

— Ты чего умничаешь? — взорвался Голомаз. — Я еще с тебя за те лозунги спрошу, над которыми ночей не спал и поручил тебе провести их в жизнь! А ты… Ты понимаешь, что на этом собрании сам начальник РОВД Ельцов Валерьян Николаич и участковый Курьянов Владимир Павлович присутствовать будут!!!

— Для двух человек — лозу-унг?! А не припахивает ли тут…

Голомаз нахмурился и стал протирать носовым платком нагрудные значки. Потом согласился:

— Ну, тогда можно другой написать… Например: «Хулиганы! Ваша радость — нам не сладость!» А?

— А кто у нас начальник штаба дружины?

— Ну, я…

— Так зачем же себя компрометировать? У хулиганов — радость?! Надо ж, елки зеленые!..

Голомаз крякнул и сорвался в крике:

— Но чтоб музыка была, черт тебя подери, понял?.. И не ваши «Гали-Вали», а при конце «яблочко» надо врезать!

Он ушел из клуба. Мне нужно было сходить к Дине и предупредить ее о сегодняшней репетиции, которая была назначена на вечер. Со двора сельсовета меня окликнул Васька:

— Степан, ходи сюды!

Он запрягал Рюрика и уговаривал его, как человека:

— Ты не гляди на меня, милок, такими жалостными глазами… Я тут ни при чем и, если хошь знать — Семен Прокофьич тоже не желает тебе худа, понял?.. А ехать надо. Работа у нас такая, да и у товарища Голомаза тоже, потому как весна, она всяких правов много имеет… Ей и Семен Прокофьич не указ… Вот приедем в отряд тракторный, поглядим, какие там порядки, потолкуем с ребятами, внушим им кой-чево!..

Он примотнул вожжи к линейке, огляделся:

— Парует земля нынче, а супони на соплях держутся!.. Эх, Семен Прокофьич, бесценный ты человек! Запречь бы тебя замест Рюрика, да засупонить бы вот этими веревками, — поглядел бы я тогда на твою шею!.. А чо нынче вечером в клубе?

— Репетиция и кино «Русское чудо».

— Погогочем, значит?

— Это как сказать!

Васька тронул меня за рукав:

— Скажи… Как думаешь, Дина Митровна к нам насовсем приехала или сбежит, как летось фершалица?

— А-га…

— Чего это ты, а? — дурашливо хмыкнул Васька.

— Да то самое! Только зря интересуешься — тебе до нее не дойти: пьешь, материшься, в самодеятельности не участвуешь… Ну какой у тебя культурный уровень? Никакой!..

— А я культурно запою и запляшу! — поспешно согласился Васька. — Когда приходить?

— Да сегодня же. А на днях будет собрание, на котором тебе в дружину обязательно вступить надо! Хотя бы ради… Дины…

— Эх! — Васька покраснел и опустил на грудь голову. — Тебе как другу скажу… Ее «фитиль» охаживает! Сам видал… А в дружину меня, пожалуй, не возьмут! Може, застоишь?

— Застою. Но пить брось!

— Это как пить дать! — обрадовался Васька. — Я тут всех деляг наперечет знаю… Взять хотя бы Аксюту Пожидаеву или Коновну! По рублю с полтиной за поллитра берут, и никто делами ихними не займется! Не самогон, а квас бурашный!.. Или, опять же, Кирюха Малахаев…

— Ладно, на собрании все расскажешь…

Ни я и ни Васька не заметили, как подошел откуда-то сбоку Голомаз, и усевшись на линейку, громко крикнул:

— Василий! Старт!

— Я завсегда! — Васька впрыгнул в линейку: — Рюр-р-рик!

Застоявшийся жеребец рванул с места так, что из-под колес и копыт вырвались комья земли. А я подумал: «Алешка совсем от дому отбился из-за Дины… Теперь вот Васька… А я?.. Уж не на тебе ли, Дина Дмитриевна, сходится клином белый свет?..»

…Вечером, когда устало весеннее солнце, когда неяркий круг его уже не слепил больше глаза, а лучи становились все короче и короче, пока совсем не погасли за лесной полосой, — в Красномостье наступила грустная и мудрая тишина. Вспыхивали одно за другим желтые пятна окошек, а задворками, откуда-то со степи, по пашням и оврагам, через лозы и Сухоречку, с упорством конокрада в село пробирался туман…

Я пришел в клуб и сел с баяном на скамью возле дверей. И поплыла через эту тишину над желтыми окошками грустная, зазывная мелодия. Может, она долетит и до того окошка, за которым мое счастье? Какое оно из сотен, мое окошко?..

Постепенно меня кольцом обступают хлопцы и девчата. Девчата в полусапожках, в цветастых платочках, а хлопцы — в новеньких кепках, еще с зимы приобретенных в сельмаге.

В клуб заходили запросто — чистый смех заменял билеты.

— О, тут печи натопили — теплынь!..

— Ясное дело — новая метла…

— Хоть бы до осени пробыла, метла-то…

— Надь, а картины — Алешкина дель!

Заходили, усаживались на скамейки и ждали, пока мои пальцы поведут их в танце.

Я занял свое, заранее облюбованное место, возле запасного выхода и не успел даже растянуть баян — передо мной вынырнул Алешка:

— Надьку Агашину видишь? Она тебе нравится?

— А тебе… кто нравится?

Алешка вынул из кармана вельветовой куртки какой-то листок:

— Откровенно?

— Ну!

Он развернул листок перед моими глазами. На меня смотрела Дина, нарисованная акварельными красками умелой Алешкиной рукой.

— Надо бы… шапочку дорисовать! Синюю, в какой она приехала!

— Шапочка — что? Ерунда… А тут главное — характер!

— Ой, ноги зашлись! — крикнул кто-то из девчонок.

Я заиграл вальс — захлопали сиденья кресел, отодвинутых по случаю танцев к стенам. Дина танцевала с Надей Агашиной. Я видел косые взгляды сельских девчонок и знал, что они рассматривают не Надю, а ее партнершу. Рассматривают от сапожек до шапочки, выискивая недостатки, чтобы потом высказать их друг дружке.

— Брось ты этот вальс! — взмолился Алешка. — Давай фокстрот или танго, а я приглашу Динку.

Быстро, не отрываясь от клавишей, я сменил мелодию. Круг на секунду смешался, потом снова закружились пары, но уже в ином ритме. Алешка шагнул было в круг, но сразу вернулся с упреком:

— Тебя как человека просишь, а ты… Ну, как я ее приглашу?

— Разбей эту пару! Пригласи для Надьки вон того, мордатого…

— Захара Чуканова?

— Захара так Захара…

— Идея! Захар, слушай меня…

Они протиснулись к паре. Захар протянул руки Надьке, а Дина досталась Алешке.

После танца Алешка предложил девушке место, постоял рядом, о чем-то болтая, затем подошел ко мне:

— Ты знаешь, ей в октябре исполнится восемнадцать лет!

— С чем тебя и поздравляю…

В клуб зашел, чуть покачиваясь, Васька Жулик в резиновых сапогах и в до блеска затертой телогрейке, застегнутой всего лишь на одну нижнюю пуговицу. Он подвихлял к нам.

— Опять нажрался? — осведомился Алешка.

— Не на твои! — огрызнулся Васька. И ко мне: — Дай-ка «барыню»!

— А может, вальс-бостон? — я резко сдвинул мехи.

— Мы дороже ситчика не пляшем! — процедил Васька.

— Сейчас ты у меня на ушах плясать будешь! — предупредил Алешка.

— Погоди! Он у меня после первого круга усядется… Я ему покажу «барыню»!..

Парни и девчата потеснились к стенам, оставив середину круга свободной.

Под моими руками взвизгнул, как ужаленный, баян. Пальцы взметнулись над клавишами и, обгоняя друг друга, понеслись по белым и черным пуговицам бешеным перескоком: «Это тебе, Вася, для начала, а потом я тебе такой темп задам, что ноги от туловища оторвутся!..»

Но я ошибся.

Васька, стоявший вразвалку в ожидании своей «барыни», вдруг ухнул и раскрылатившимся петухом, словно вот-вот упадет, ввалился в центр зала, потом, круто развернувшись, выпрямился, и, через такт перестукивая, пошел по кругу. Черные, цыганские глаза его были прищурены, а на гордо вскинутой голове прыгали мелко буйные агатовые кудри…

Как будто и не пил вовсе Васька!

Вот так он приблизился к первому ряду скамеек, остановился напротив Дины и стал так же, в такт мелодии, кланяться ей — он искал себе пару и теперь выбрал ее.

— Этого еще не хватало! — крикнул мне в самое ухо Алешка. — Она и плясать-то по-нашему не умеет… Брось играть!

Но я усилил темп — Васька в каком-то замысловатом вираже отскочил на середину круга, отчаянно хлопая себя руками по бокам, по голенищам сапог, и снова стал наступать на Дину.