Я даже замедлил шаг и чутко прислушался к тому, как стучит в ребра сердце. Оно стучало исправно, ровно и весело. Стучало, как ему и положено, и гнало по жилам молодую кровь. Хорошая машина!..

Я пришел на ферму в то самое время, когда после обеденной дойки доярки еще не управились, и их голоса слышались откуда-то из-за корпусов. Корпуса добротные, из белого кирпича. Вот только телятник деревянный, крытый соломой. Он портил всю композицию своими подслеповатыми окошками и плетнями, которыми был огорожен. Но рядом строился новый. Я обошел вокруг этой стройки. Ничего тут особенного не было, просто пахло сырым цементом, сосновым тесом и еще — чуть кисло — железом от ящика с гвоздями. Однако, легко было понять, каково было положение дел в колхозе!

Рядом с фермовским двором — чисто выбеленное общежитие для доярок, с флагом над козырьком крыльца. Я остановился у порога и осмотрелся. За спиной, из глубины корпуса, послышался девичий голос:

— Девочки! Должно быть, опять кто-то из редакции приехал!.. Двор обнюхал — на общежитие нацелился…

— Не бойся, он к нам не зайдет! Небось у Пережитка цифры выудил, а сейчас природу списывает…

— Внимание! Читаю номер районки, который еще не вышел!.. Та-ак! Ага, вот! На третьей странице в верхнем углу очерк «Двенадцать»!

— Ха-ха-ха! Как у Блока?.. Ну тебя, Надька!

— Тише! Продолжаю читать!.. «Полдень. На небе ни облачка.

Травка зеленеет и солнышко блестит. Я подхожу к молодежной ферме и вижу группу коров Шуры Найденкиной, которая, родившись, произнесла первый звук: «М-му-уу!..»

По корпусу порхнул хохот.

«…— Легкий ветерок колышет коровьи хвосты. Двенадцать коров — двенадцать хвостов… Двенадцать доярок, недавних десятиклассниц. Им было по двенадцать, когда они впервые на экскурсии на ферме слушали старейшую доярку Марфу Петровну Шеметову, которая уже тогда проработала на ферме двенадцать лет, двенадцатый год являясь депутатом сельского Совета…»

И опять дружный смех оборвал буйную Надькину фантазию…

Я поспешил в общежитие, опасаясь стать тоже каким-нибудь «двенадцатым». А что? Не исключено, что в Красномостье я уже двенадцатый заведующий клубом за последнюю пятилетку.

В жарко натопленном общежитии плотно устоялся запах молока, терпкий, приторно-кисловатый. Вдоль стен — аккуратно заправленные кровати. На некоторых лежат рукодельные пяльцы с незаконченными вышивками. Стены и простенки обклеены репродукциями картин из журнала «Огонек», фотографиями киноактеров. На самом видном месте… «Указ об усилении ответственности за мелкое хулиганство», по тексту которого черной тушью было выведено: «Смерть Титкину!»

За столом рылся в бумагах человек лет сорока пяти — плосколицый, с вдавленной переносицей, замухрышистый мужичонка. Я поздоровался и назвался. Мужичонка поднял глаза — на приплюснутый лоб взлетели две бурые отметинки. Брови.

Угодливо улыбнулся и предложил сесть на табурет, а сам все улыбался своей не то глуповатой, не то хитрой улыбочкой. Потом вздохнул легонько и начал елейным голосочком:

— Все ясно, голубок! А я — Илья Фомич Фролов, заведующий вот этим молочным заводишком… Газетки принес?

— Нет, баян…

— Ба-я-ан?! Для чего?

— Для производственной гимнастики! Знаете, по радио передают в полдень: «Руки на бедра, ноги на ширине плеч…» Под музычку…

— О-о! — удивленно пропел Фролов. — О-оу! — И посмотрел на меня, как на чокнутого. — Да ты знаешь, куда ты пришел?! Тут у моих гулюшек эта самая гимнастика с утра до ночи! Они тебя с твоей музычкой могут знаешь куда послать?

— Не знаю. А может, им понравится?!

— Эх, голубок…

— Степаном меня зовут!

Фролов заговорил негромко, назидательно, без передыху:

— Ты пойми, что им, как чуть что поперек, — перышки от тебя посыпятся! Ты, скажем, предложишь им построиться для этой самой гимнастики, а Марфутка Шеметова, змей-баба, кэ-эк пошлет тебя, кэ-эк зачитает… У их тут круговая порука! Один за всех, все за одного. Знаешь? То-то!.. Ты погляди на доску показателей… Вон Шурка Найденкина на седьмом месте, а надой у ей, как у Агашиной Надьки, даром что Надька на первом месте… А почему? Азбука так устроена! И ежели расходятся надои, то на два-три литра… Поначалу, когда был учетчик, все шло чин по чину: и места, и премии, и все такое… И критика была! Я им внушал, опять же, Вадим Сергеич, ну и прочие голуби из району…

— А куда ж учетчик девался?

— Очень просто! — Вздохнул Фролов. — Он, може, как и ты вот, гимнастики какой-никакой хотел, а… Парень — голубь! Гнул свою линию, за учет горой стоял, а нынче на разных работах вкалывает Павлуша Титкин…

— Этот? — Я кивнул на «Указ об усилении…», по которому был написан приговор «Смерть Титкину!».

— Он самый… Неженатый, избалованный… Работал тут давно, еще до комплектации наших гулюшек. «Эврики», то есть… С молодухами работал. А они — известно: «Павлуша, да Павлинчик, да соколик…» Ну, соколик, стало быть, и стал мудрить: какая ему приглянется — у другой урвет, а симпатии своей припишет. А долг, он платежом красен…

— За такие штучки надо бы…

— Правильно, голубь мой! И я ж про то говорю… Сделали, стало быть, эту «Эврику», а Павлуше в радость: сразом двенадцать красавиц привалило! Стал он мудрить, да не вышло. Вызвали Варавина и такой митинг устроили, что — гулюшки мои-и-и!.. Поскольку, говорят, мы добиваемся высоких надоев, и работаем на совесть, и получаем поровну, то дескать, суточный надой сосчитать очень даже просто и без прохвоста-учетчика!

— Так и сказали — прохвоста?

— Это что! Это цветочки!.. Ты, говорят, Пал Ферыч лучше, лучше за коровами наблюдай и построже учитывай, какая снизила надой, а какая прибавила, а там твое дело: приглянется тебе «Зорька» — «Крали» урви, а ей припиши… Тут, говорят, мы даем тебе полную волю, а себя мы и сами учтем!.. За коров же будем благодарны и мы и зоотехник!.. А Петровна наша и вовсе не по-печатному с им объяснилась…

— Как — не по-печатному? — засмеялся я.

— А так — в книжке вместо таких слов точки ставят, а она безо всяких точек, наскрозь! Ладно… Павлуше бы смолчать или прощения попросить, а он в бутылку полез… Тут Надька Агашина, ох, востра девка, вносит предложение:«Поскольку мы почти как бригада коммунистического труда — обойдемся без учетчика! Сами будем учитывать на общественных началах, по очереди!.. Смерть Титкину!..» И «уря», стало быть…

— Вот это да!

— Да не очень! Тут эти общественные начала — как магазин без продавца. Приходится мне за ими следить, а они меня проверяют. Учет — комар носа не подточит, но мороки мне!.. Эх, голубь!..

Застукали в сенцах легкие ноги, послышались звонкие девичьи голоса. Фролов снова уткнулся в свои бумаги, предупредив меня:

— О, идут! Ты, голубок, с ими полегше, гни свою линию в счет гимнастики, но палец в рот не клади!

«Дернуло меня за язык с этой гимнастикой!.. А Фролов вроде поверил… А может, придуряется?.. Черт его поймет, «голубя» этого!..»

Девчата зашли в одинаково синих халатах. Здоровались вразнобой: «Здрасьте!», проворно снимали халаты, поправляли прически, мельком косясь на зеркало в углу над умывальником. Меня, казалось, не замечали. Но вот разделись, расположились по-домашнему на койках, в простеньких платьицах, и теперь уж откровенно поглядывали на меня не без любопытства. У меня загорелись уши, я не знал с чего начинать, но Фролов понял, видимо, мое смущение и опять заворковал своим елейным голосом:

— Это, гулюшки мои, наш новый завклубом, а точнее — избач наш!..

И ко мне:

— Назовись-ка, голубь!

— Илья Фомич! — остановила его тоненькая девушка с глазами в пол-лица. — Избач — это пережиток!

Девчонки прыснули.

— …Это во-первых. А во-вторых, у нас что — голубятня или общежитие?

— Скажи, какой ласковый! Все голуби да гулюшки… А я видела, как вы вместе с ветфельдшером этих самых гулюшек наловили полмешка под крышей ветучастка! К чему бы, а?

— Так ведь приучить хотел! — не моргнув глазом ответил Фролов. — Райская птица!