Шакал лишь прижал к голове уши и не стал отвечать.

– Сестра? О ком она, капрал?

– Я почем знаю, – пожал плечами тот. – Это случилось больше двадцати лет назад.

– Что?.. – лицо Эйлит вытянулось от удивления. – Что вы сказали?

– Я сказал, что это было давно, и я не знаю, что с твоей сестрой, – повторил Шакал и подошел ближе к решетке. – Тебе лучше заткнуть пасть и вести себя хорошо, если не хочешь, чтобы я покрошил тебя в кровавый салат.

– Я не верю тому, что вы сказали, – повторила она голосом недоверчивого ребенка и отшатнулась. Кажется, слова капрала сразили ее похлеще, чем смертоносный огонь Циглера. – Вы лжете. Все маги лжецы, все…

– Не верь, если не хочешь, – капрал равнодушно пожал плечами. – Идем, Циглер, нужно что-то сделать с твоей рукой.

– Он прав, Эйлит. Ты попала в Дом пользы двадцать два года назад, – добавил Эрик.

– Это не может быть правдой, – упрямо повторяла она, все глубже и глубже погружаясь в пучину ледяного ужаса. – Это было вчера, я… Это было вчера! Эйдин…

Эйлит пока не представляла опасности, и Эрик вышел из камеры, закрыв за собой дверь на ключ. Из-за сломанной руки он больше не злился. Девчонке предстоит такое узнать, что не пожелаешь и врагу.

Сирша приходилась Орину, старому дворецкому графа, племянницей. Ее родители жили в небольшой деревушке, что в полудне пути от замка. В Марый острог она попала в шестилетнем возрасте, когда пришла пора работать, и именно здесь с ней случилось несчастье.

Ей едва исполнилось семь лет, как она лишилась голоса: с одной из старых башен сорвался камень и разбил несчастной голову. Несмотря на усилия лекарей, на всю жизнь она осталось немой, да и левый глаз сильно косил. Иногда, бывает, смотришь ей в лицо, один глаз смотрит на тебя в ответ, другой же отворачивается куда-то вбок, словно там есть что-то поинтереснее. Эрик долго к этому привыкал, пока не перестал замечать вовсе. Сирше повезло, что она вообще выжила после такой травмы.

Эрик обошел весь замок, прежде чем смог найти ее в конюшнях. Сирша кормила капральскую клячу морковкой, поглаживая по морде. Циглер давно заметил, что ее тянуло к животным. Все свободное время она проводила с лошадьми или в псарне, словно звери были единственными, кто мог ее понять.

Вытянутая, как у цапли, фигура Сирши в свете факелов казалась еще тоньше и изящней, чем обычно. На ней не было чепца, и по спине рассыпались густые волнистые волосы.

– Привет, – окликнул ее Эрик. Боль в руке накатывала жгучими волнами, все сильнее с каждым ударом сердца. Черт, это же надо было так!..

От звука его голоса Сирша вздрогнула и испуганно обернулась. Затем растерянно кивнула и снова повернулась к лошади.

Черт! Так зачем он искал ее?.. Граф? Капрал? Эйлит? Точно, Эйлит! Он хотел предупредить насчет этой бешеной.

– Я пришел сказать, что к Эйлит лишний раз лучше не приближаться. Она не в себе и может быть опасна. Но если что – ты, главное, кричи. – Он кисло рассмеялся. Сирша нахмурилась, губы сжались в тонкую нить. «Кричи, ага! Вот же идиот». – Конечно, это шутка! Ты же не можешь кричать, и…

Сирша снова посмотрела на него, ее глаза разгневанно блестели, волосы разметались в стороны.

– Ладно, я пойду, – пробормотал Эрик, желая покончить с собой через самосожжение. Ну и что за бред он несет? Почему, как только рядом оказывается Сирша, его язык сам начинает нести всякую чушь? Идиот, идиот, идиот, идиот!

Он был уже у двери, как пальцы девушки обхватили его запястье и потянули к себе. Показав на бессильно висящую на повязке руку, она подняла на Эрика испуганные глаза.

– А, это… Пустяки.

Служанка покачала головой и принялась поправлять лубок и бинты. Эрик наблюдал за легким движением ее пальцев, чувствуя накатывающее смущение.

– Спасибо, – промямлил Эрик, боясь смотреть Сирше в глаза, иначе выдаст себя с потрохами. Будь он человеком, наверняка покраснел бы, как помидор! – Ты слишком добра ко мне.

В ответ служанка сдержанно улыбнулась и дружески похлопала Циглера по плечу.

Из конюшни они вышли вместе, вот только Сирша тут же рванула вперед, словно боялась, что остальные слуги их увидят. Ее фигурка скрылась в полумраке крыльца, и Циглер вдруг ощутил щемящую тоску в сердце. Марый острог навсегда останется для него чужим, и только рядом с ней он забывал об этом.

Ветер на дворе стих, прибив сухую хвою, земля покрылась рябью – прошел короткий дождь и оставил после себя глубокие выемки. Эрик, впервые за долгое время чувствующий себя так отвратительно, притоптал сапогом какой-то сорняк и двинулся к замку. Этот бесконечный день наконец-то кончился, и на него накатила усталость. Все, чего ему хотелось, быстрее оказаться в постели и забыться, чтобы не думать ни о Цефи, ни об Эйлит, ни о Сирше.

Мама!.. Мамочка!..

Эйлит будто падала в бездну, глубже и глубже, в темноту. Она сидела на соломенном полу, поджав под себя ноги.

Двадцать два года… Двадцать два года. Двадцать два года!.. Казалось бы, от осознания прошедшего времени должно стать легче, ведь ее горе осталось где-то там, за каменной плитой прошлого.

Эйлит закрыла глаза и представила их дом с голубыми створками и покосившимся крыльцом, на котором так любил сидеть отец розовыми вечерами и курить длинную, похожую на рог антилопы трубку. Мать в это время суетилась на кухне, готовя ужин, а Эйлит и Эйдин убирались во дворе или курятнике. А ведь еще когда-то давно у них был пес по кличке Колтун. Имя свое он получил из-за свалявшейся шерсти, расчесать которую было невозможно, только состричь. Пес умер от старости, когда Эйдин исполнилось два года, и сестра его не помнила. Но, господи, Эйлит все бы отдала, чтобы вернуться в те спокойные, счастливые дни.

Мама… Хотя Эйлит была на нее похожа, как капля воды, они никогда не были близки, это правда. Любили друг друга, конечно, любили, но их разлад начался еще до рождения Эйдин.

События тех дней Эйлит помнила смутно, тогда ей было всего пять. В голове возникал образ вечно горящей печки, на которой они спали все впятером: она, уже взрослый брат, которого она почти не помнила (он погиб от бандитского ножа на ярмарке невест в Хильдере спустя год, весной), маленький братик и родители. Спали, укрывшись шерстяными одеялами и прижавшись друг к другу, как воробьи. Страшно не было, было тепло и очень тесно. Мать прижимала к себе младенца, тот постоянно плакал тонким пронзительным голоском и мешал всем спать. Мама качала ребенка и тихо пела о далеких краях, где живут огромные черные ящерицы, о хрустальном троне Альхора и чудесах, которые бог творил одним мановением руки. Пела о Нефертуме, о четырех звездах, что горят у него в груди, и о том, что когда-нибудь он родится среди людей. Пела спокойно и царственно, и сказка становилось былью. От печи шло душное, кирпичное тепло, а за окном выла метель, как голодный волк, пытаясь пробраться в дом и забрать их семью из маленького теплого мирка.

И в ту ночь ей это удалось.

Самое страшное произошло потом, через несколько дней, когда, казалось бы, уже не могло случиться. Безымянный братик застудился. Приходил лекарь, натирал его тельце мазями и отпаивал зельями. Малыш лежал в люльке и хрипло плакал, постоянно, без остановки. Мать снова пела ему, качая люльку, и голос ее дрожал, то и дело срывался на всхлипы. Эйлит в комнату не пускали. Несколько дней она бродила по дому, как призрак, выполняя все домашние дела, какие умела, при этом находясь в каком-то прохладном липком полусне. А когда комнату наконец открыли, люльки в ней уже не было. Вроде бы привычный дом опустел, а Эйлит долго не хотела понимать почему.

С тех пор мать изменилась, словно в ней угасла животворящая искра, и осколок той ледяной зимы поселился в ее сердце: она стала жестокой.