– Который? – цепко спросил Мармеладов.

– Папаша евойный! Все беды наши через него идуть.

– Молчи, трещетка, – погрозил кулаком старик, – а то наболтаешь лишнего! Чегой вам любопытство тешить, барин? Позор весь давно похоронен, вместе с Анфиской.

Сыщик подал Мите и тот достал из кармана вторую четушку.

– А с другого боку, чегой бы не рассказать? – дед причмокнул губами и потянулся к бутылке. – Предание старинное, уже все отболело давно’ть.

На этот раз он налил себе побольше, бабке капнул чуточку, а остатки поделил между гостями. Мармеладов поднял кружку, но со всеми не выпил.

– Анфиса – дочь ваша?

– Племяшка, так выходит. Дочка брата старшого. Сам он давно преставился, мы девку-то и воспитали как свою.

– Красавица была. Коса до земли! Еще пятнадцать лет не сравнялось, а к ней уж сватов засылали. И тут энтот изверг, чтоб он околел без отпущения! – старуха быстро захмелела, и говорили сбивчиво. – Кажный вечер молюсь, чтоб ему в аду гореть, да чтоб бесы со всем усердием прожарили уд его окаянный!

– Кто же тот изверг? – уточнил сыщик, заранее предугадывая ответ.

– Барчук. Сын старого помещика, Ардальона Вениаминыча. А вы не знали? – почесал бороду старик. – У нас в деревне все знають.

– Подстерег ее, бедняжку, в лесу, да снасильничал, – бабка зарыдала, утирая слезы концом платка. – Такую красу загубил!

Митя допил водку одним махом, крякнул и утер усы.

– Неужто негодяй не признал сына?

– Не сразу’ть, – старик приобнял жену и погладил по плечу. – Мы к нему пошли, уговаривать, что не по-христьянски энто – девок портить. Барчук нас и слушать не стал. Потом ребятёнок народился, сызнова’ть пошли. Но и на этот раз прогнал, переляк[14]. Бросился я в ноги к старому помещику. Так, мол, и так. Сороковой дён близится, крестить дитё пора, а отец родной от него нос воротить. Ардальон Вениаминыч человек был набожный. Отчихвостил сынка, тот мигом переменился. К нам приехал на коляске, до церквы довез…

– Рубашечку вышитную подарил, – всхлипнула старуха. – До сих пор храню за иконами!

– Энто да, и рубашонку тож. Нарек сына Фролом. Хвамилию свою обещал дать мальчонке, как подрастет. А пока божился деньгами подсобить.

Старик тяжело встал, прошелся по горнице и вытащил из-за печки бутыль с бражкой. Плеснул себе до половины, потянулся наливать Мите, но тот, скривившись на мутную жижу, отодвинул кружку. Мармеладов также отказался.

– Как знаете, – дед выпил до дна и продолжил. – Врать не стану, деньги на ребятёнка барчук давал. Не по многу, но хватало’ть. Первый три года так и шло, а после умер помещик. Схоронили его на Рождество. Стал барчук всем владеть. А через месяц объявили: крепостному праву конец. То-то мы радовались. Таперича Анфиска вольная. Понятно’ть, не ровня дворянскому сынку, но в жены взять уже не зазорно’ть.

– Ага, размечтались! – старуха перестала плакать, ее глаза сверкали праведным гневом. – Так он и взял… Барчук как узнал про манифесту, ажно взбеленился весь. Поехал в Москву. Сперва скандалил да взятки давал, чтоб вернуть все как было прежде. Но кто же поперек царского указа отважится?!

– Запил тогда’ть, Михайла Ардальоныч, – дед подмигнул почтмейстеру и налил себе уже до краев. – Крепко'ть запил. И через энту беду все батюшкино состояние и профарафорил. Да, в один год спустил. На вино заморское да на скачки. Он же лошадей любил просто’ть до одури. Конюшню себе завел, жеребцов скупал англицких. А они все зараз и передохли. Будто’ть сглазил кто.

– Или потравил, – предположил сыщик.

– Или так, агась, – хохотнул старик. – Да токмо кто же таперича узнает?! Другое важно’ть. Стал помещик на скачках свои капиталы ставить. Тыщами, а то и мильёнами. Продал лес, пашню, усадьбу и к отцовым годинам остался с копейкой в кармане. Да и та фальшивая, сказывають.

Дед смеялся долго, потом закашлялся и допил свою кружку. Язык его начинал заплетаться.

– К чему я энто все? А, да. Прогорел супостат, да таких долгов набрал, что пришлось в Европы бежать. Год мы ничего’ть об нем не слыхали.

– Я уж надеялась, в земле гниёть! – перебила старуха, но муж замахнулся на нее:

– Молчи, скалюха! Вечно’ть норовишь поперек влезть, а я ведь собьюсь… Вот, уже сбился… А, да. Вернулся энтот голодранец в Москву, к нам сюда и не заглянул. Анфиска ждала, ждала, а потом взяла Фролку за руку и пошли они к Михайле Ардальонычу.

– Пешком? – изумился Митя. – Здесь же тридцать верст!

– Верно’ть, долго шли. Все ноги себе сбили. А токмо супостат энтот даже’ть не взглянул в их сторону. Прошел мимо, не заговорил. Хотя узнал. Анфиска сказывала, в глазах испуг мелькнул.

– А Фролушка как убивался. Всю дорогу до дома причитал «Тятя, тятенька!». Порывался назад бежать, в Москву. На землю бросался и колотил кулачками, токмо пальчики в кровь разбил…

Старик не стал одергивать жену, дал выкричать боль и обиду, приговаривая тихонько: «Ну, будя, будя!»

– Фролка-то ладно'ть. Чегой ему, огольцу? – прошамкал он, обернувшись к гостям. – Нынче об отце убивается, а назавтра уже за бабочкой по двору бегаеть. А Анфиска как вернулась из Москвы, так и слегла’ть. Бледная ходила, как упокойница. Цельными днями сидела на завалинке, ничегой не хотела’ть. Так и погасла, быдто свечечка церковная.

– Энто все бражка клятая! – взъярилась старуха. – Говорила я тебе…

– Говорила, – вздохнул дед. – А сама же потом бражку и ставила.

– Да как не ставить-то?! Девка по деревне пройти не могла, чтоб никто в спину не шикнул. Быдто все святые вокруг! Оне своими косыми взглядами нашу красавицу в тоску загоняли. А нойку сердешную топят либо в бражке, либо в омуте.

– Чегой таперича рыдать? Анфиску ужо не воскресишь, – старик выпил и облизал губы.

Почтмейстер снял треуголку, вытер ладонью вспотевший лоб.

– Вот так история…

– Стало быть, внука воспитывали вы. Поколачивали, небось, неслуха? – сыщик задал вопрос буднично, вроде бы не придавая ему значения, хотя Митя заметил, что приятеля переполняет азарт.

– Ни Боже мой! – старик попытался встать, но пошатнулся и плюхнулся обратно на лавку. – Разве’ть, пару подзатыльников. Для воспитания. А чтоб тумака отвесить – ни-ни.

– А Фрол вспоминал, что в людях ему доставалось изрядно.

– Энто ты, барин, бреш… Выдумываешь. В каких еще, в людях? Внук всегда’ть при нас был. На пахоте мне помогал да бабке в огороде. А, еще у мельника Парамона муку просеивал.

Мармеладов щелкнул пальцами.

– Точно! У мельника. Там же мальчику руку искалечили?

– Чегой? – ахнул дед. – Да ты знаком ли с Фролом нашим? У него обе руки целехоньки. А мельник ему крестным отцом приходится, разве’ть мог он ребятёнка обидеть?

– Мы Фролушку всегда любили, – глаза старухи наполнились теплом, но тут же помрачнели. – А с тех пор, как ирод энтот его в Москву забрал, все горюем…

Сыщик ухватился за последнюю фразу и поспешил увести разговор в другом направлении.

– Когда же Фрол с отцом сблизился?

– Лет десять ему сполнилось, – дед задумался. – Может, чуть больше’ть. Приехал спафей[15] энтот, разодетый, на тройке’ть. Повинился перед сыном, Анфиске в ноги пал. Хочу, говорит, мальчику образовантие дать. Заберу, мол, в город, будет жить за мной, как сыр в масле. Но девка наша – ни в какую. Токмо вместе со мной забирай, по-иному’ть никак. Поспорили они чуток, да и уехал ирод ни с чем. Знали бы мы, что он еще многажды к мальцу приезжал. Тот на мельнице работал, муку просеивать помогал, вот и повадился Михайла Ардальоныч туды шастать. Соблазнял сынка посулами: брось, мол, мамку, да перебирайся в город. Королевичем жить будешь.

– Хоть бы Фролушка нам открылся, – запричитала бабка. – Мы бы его уберегли от беды.

– Не встревай, лявзунья[16]! Разве’ть внуку беглому горе досталось? Нет, в наш дом оно пришло’ть, – старик поднял помутневшие глаза на сыщика и прошептал. – Не пережила Анфиска… Как сманил сына искуситель, она быдто умом тронулась. С утра до ночи выла, лицо себе царапала, кричала жутко’ть. Токмо бражкой и успокаивали. Пила до беспамятства, покамест с ног не рухнет. Месяц страдала, потом в город пошла. Скандал закатила’ть у театра. Вернулась в коляске, с полными карманами золота. Откупился от нее еромыжник[17]. Клялся сына каждый месяц привозить, чтоб с мамкой виделся. Но в город ходить запретил. Дюже’ть стеснялся своего прошлого. Врал всем вокруг, что байстрюка с графиней нагулял, оттого допрежь и воспитывал дитё тайком, в деревне. А таперича приблизил к обчеству. Видать, энто шарму ему добавляло. Но смекнул, что ежели Анфиска станет часто’ть скандалить в Москве – тут шарму и поубавится. Боялся шибко. Сыну не раз говорил, что в пьяном виде бранчливая баба способна на любую подлость. А ведь сам – подлец. Потому кровиночку нашу и сгубил.