Бенвенуто показал портрет.

— Я твоему сородичу обещал, что чертей писать не буду, а он за это дал мне талант девиц писать.

— Бывает же, — Люциус вздохнул, — Все равно, нехорошо получилось.

— Разве кто-то из них не знает, что ты черт? — наигранно удивился Ласка, — Они же душегубы. Про тебя тогда еще слава шла, что ты чернокнижник.

— Никто не знает, — Люциус усмехнулся, — Потому что старый Люциус и был не черт. Чертознатец он был и душепродавец, но не черт. Даже и в церковь по большим праздникам захаживал. Я при нем служил тридцать лет и три года. Он обязался за это время уговорить еще тридцать и три шляхтича продать мне души. Этим летом вышел срок. Он думал, что успел, но душу одного грешника его жена в последний момент успела выкупить. Старый Люциус не набрал тридцать три, и по условию его душа полетела в ад. Я уселся на его место. Отчего бы и не пошалить в свое удовольствие на таком-то насиженном месте, да с такими-то душегубами. Никто ведь даже разницы не заметит, черт тут сидит, или пан. В этих краях магнаты такие штуки вытворяют, что чертям в аду тошно становится. И ничего, народ привычный.

— Короля на вас нормального нет, — сказал Ласка, — Или императора. Или султана. Даже и под Римским Папой честной народ живет по-божески. А где боярская вольница, там порядка нет. Приходи, татарин, и бери что хочешь.

— Да? — ехидно переспросил Люциус, — Так ведь кто татар гоняет? Не бояре? Не магнаты? Не шляхтичи?

— Были бы в Польше, в Литве и на Руси настоящие короли с настоящей властью, собрались бы вместе, сходили бы в Крым один раз и навсегда бы заповедали татарам, что ни в какие набеги бегать не надо. Полонян бы освободили. По берегам Днепра и Дона бы поселили мужиков и распахали степь от края до края. Земля там, говорят, сама родит. Кабы татары не набегали, так пахать ее не перепахать.

— Ты сам сын боярский, а на бояр лаешь.

— Какая святой Руси радость от бояр, если они чуть с князем поругались, так и отъехать могут к любому соседу, хоть к католику, хоть к магометанину. Пусть бы лучше каждый, кто живет с меча, давал присягу государю и служил ему верой и правдой. Предателям — голову рубить, а кто по-хорошему сказавшись, к другому государю отъедет, того не неволить, но и земли не давать.

— Это тебя плохому в Европах научили. Вольности дворянские — наши главные духовные скрепы.

— Ваши — в смысле чертей духовные скрепы?

— И чертей тоже. Тут мы со шляхтой в одном строю. Нам надо, чтобы люди больше грешили, и им надо, чтобы больше грешить. Чтобы каждый день дуэли, чтобы каждый год война. Чтобы голод, чтобы мор.

— Вот я вернусь домой, пойду к великому князю Московскому Ивану…

— Который тебе в младшие братья годится?

— Я ему расскажу, какие в мире порядки. Потому что бояре ему что угодно соврут, а такого не расскажут. Иван вырастет, станет настоящим правителем как король Франциск или император Карл и наведет на Руси порядок. При моей жизни еще мы с ним сходим и на крымских татар, и на казанских, и на астраханских. И с Литвой границу проведем, и в русском граде Киеве польского воеводу на русского поменяем. А будут немцы, ливонцы и прочие шведы нам грозить, так и их шапками закидаем.

— Ничего ты, Ласка Умной, не расскажешь, и никуда ты не пойдешь.

— Это еще почему?

— Ты теперь слишком много знаешь. Вы все слишком много знаете.

— Постой, а как же договор? Говорят, черти не обманывают.

Люциус улыбнулся так, что из-под человеческого лица проступило рыло и рога.

— Договор? Договаривался ты по весне с паном, а я за него сижу три недели. Я тебе ничего не должен, — Люциус кивнул на живую воду, — Это я перед хлопцами вид поддерживаю, будто ничего не изменилось.

Люциус свистнул так, что у всех уши заложило, и душегубы расколдовались. В тот же миг черт дернул ладонью от левого плеча к правому, как бы завершая неначатое на самом деле католическое крестное знамение.

— Все видели? Взять их! — скомандовал Люциус, — Извинениями не отделаются!

Тут же Ласку, Вольфа и Бенвенуто схватили по двое шляхтичей. Может быть, и можно бы было попытаться отбиться, но не в такой тесноте. Все равно задавили толпой.

— Редкая птица попугай с визитом к пану Люциусу Чорторыльскому! — выкрикнул слуга и распахнул входную дверь.

— Могу я зайти? — спросил Доминго.

Люциус удивленно посмотрел на огромную говорящую птицу, сообразил взглянуть сквозь пальцы и ответил.

— Добро пожаловать, пан попугай. Не королевских ли кровей пан будет? Рад принимать вашу особу. Путешествуете в одиночестве или со свитой?

— Скромная птица инкогнито, — ответил Доминго, степенно вышагивая по полу как придворный, — Мое почтение, шановные паны. Я с попутчиком, но он отстал.

— Прошу к столу, — пригласил хозяин, — Правда, у нас тут одно незаконченное дело…

Доминго взмахнул крыльями и взлетел на стол.

— Я знаю, кто ты, — сказал попугай, — И знаю, что у тебя за дело с ними. У тебя есть живая вода. Вот этот пузырек на столе. Ты за нее должен рассчитаться, или вернуть на место, или поменять на что-то дорогое?

— Верно, непростая птица. Могу обратно положить, но могу и тебе уступить. Что за нее предложишь? Деньгами не беру.

— Доминго, как же твоя душа? — вмешался Ласка, — Если ты знаешь, кто он…

— Души есть только у людей, — назидательно сказал попугай и повернулся к Люциусу, — Не нужна ли тебе птица, чтобы была большая, красивая и певчая? Чтобы пана Твардовского переплюнуть, который на простом петухе летает.

— Допустим нужна. А ты правда поёшь?

— Разрешишь, так спою.

— Разрешаю.

Доминго вышел на середину стола, откашлялся и запел на монашеский манер:

— Exortiamus te, omnis immundus spiritus, omnis satanica potestas, omnis incursio infernalis adversarii…

Терем затрясся как домик из детской сказки, на который сел медведь.

— Стой, не пой!

— … omnis legio…

— Замолчи!!!

Люциус вспыхнул и задымился. Все отступили к стенам, оставив в середине накрытый стол с поющей птицей и стоящего рядом хозяина.

— Убейте их всех! — крикнул Люциус.

Первым отреагировал Кшиштоф. Меч свистнул над столом и снес на пол какие-то посудины, но попугай увернулся, не переставая петь. Атаман ударил и почти попал, в воздухе закружились кусочки перьев.

Доминго прервался, взмахнул крыльями и взлетел под потолок. Летать и петь одновременно он не мог, зависнуть в воздухе тоже. И ни в какую дверь бы не вылетел из-за размаха крыльев.

Чорторыльский охлопал себя руками. Пламя потухло, но дым еще шел. Его лицо в дыму походило на рыло, из волос, казалось, высунулись рога, а на левом сапоге сгорел почему-то каблук, и на его месте торчало копыто.

Пан бросился во двор.

— Убейте их! — повторил он со двора, — Всех! Русского, немца, итальянца и птицу!

И выскочил за ворота.

Доминго же сел на люстру, полную горящих свечей, и затушил ближайшие взмахом крыльев.

Когда хорошему человеку приказывают кого-то убить, вряд ли он сей же миг выхватит саблю и ударит. Если нет особой срочности, приговоренного надо вывести в безлюдное место, дать ему помолиться и только тогда по горлу или в сердце. Конечно, в палачи никто не доброй воле не пойдет, но на войне бывает разное, а враг он враг и есть.

Когда приказывают должностному лицу, сразу зайдет речь о том, чтобы сделать как положено. Не где попало меч и голову с плеч, а на плахе. Не через перила веревку, а не виселице. И не сам чиновник вешать будет, а ученый палач.

Когда приказывают плохому человеку, разбойнику и головорезу, он тоже спешить не будет. Не ради последней молитвы. Может, выгоду какую извлечь. Иной приговоренный и за легкую смерть вместо тяжелой готов будет заплатить. Может, просто помучать-попытать для развлечения. Собаками теми же потравить или медведем. Лошадьми разорвать.

Троим пленникам связали руки за спиной.