Да, история и правда отдавала какой-то дикостью. Ну хорошо, мать не могла платить по долгам, это было неприятно. Но вообще-то предсказуемо. Отчего же Мельцер так взъярился?

– Потому что бумаги ему были нужны, – продолжал Блиферт.

Что такое он говорит? Это что-то новенькое.

– Какие бумаги?

Старик пожал плечами и глубоко вздохнул. Кот Минка перестал урчать, встал и на негнущихся лапах направился к своей подушке.

– Бумаги. Рисунки. Они были очень важны для директора Мельцера. Думаю, что-то связано со станками на фабрике.

– Рисунки станков? Их он требовал от Луизы Хофгартнер?

– Да, чертежи, на которых видно, как станок устроен изнутри. Директор много денег за них предлагал. Но она, эта сумасшедшая, их не отдала.

– Почему не отдала?

– Господин директор сказал, что просто из злобы.

Мари помолчала. Правду ли говорил пожилой человек? Если у ее матери действительно хранились чертежи, то достались они ей только от Якоба Буркарда. Ведь и пастор говорил, что все станки на фабрике Мельцера были сконструированы и построены господином Буркардом. Но почему же мать не продала Мельцеру бумаги? Она ведь нуждалась в деньгах.

Одно было ясно. Если старый садовник говорил правду, значит, директор Мельцер лгал. Он не продавал мебель ее матери, чтобы помочь ей. Он заложил ее вещи и шантажировал. Но почему было не отдать ему чертежи?

– Но я заговорился. – Старик быстро встал. – А нам еще распиливать гнилой сук и укладывать в поленницу. И где носит Густава?

Было понятно, что старик хочет закончить неудобный разговор. Он доверительно склонился к Мари и сообщил, что внук, кажется, сходит с ума по этой горничной. Адель, кажется. Или Анна-Мария.

– Вы имеете в виду Августу? Но она ведь беременна.

Садовник усмехнулся. Как раз это Густаву, наверное, и нравилось. Дед уже дважды заставал его возле черного входа с этой Августой, не ожидал он такого от своего простодушного мальчишки…

Мари тоже поднялась со своего места, ей хотелось выйти на свежий воздух, маленькая кухня все еще была пропитана запахом бальзама. Какие странные повороты делает иногда жизнь. Мари дважды сегодня не повезло, и ей не удалось многого выяснить. Зато ей приоткрылась новая тайна.

Перед тем как взяться за тачку, старый Блиферт задержался и еще раз обернулся к Мари:

– Скажи-ка, а ты случайно не Хофгартнер? Или я ошибаюсь?

– Так и есть. Я Мари Хофгартнер.

Он кивнул, довольный тем, что голова еще варит, и пробормотал:

– Какое забавное совпадение!

– Да черт вас дери! Я хочу говорить с директором Мельцером! Сейчас же!

Резкий, требовательный голос, доносившийся из коридора, хорошо был знаком Паулю. Какая назойливая эта Грета Вебер! Но разговаривать с ней следовало исключительно деликатно, поскольку весть о несчастном случае с ее дочерью не должна стать достоянием широкой общественности. И кроме того, девочке тринадцать лет.

– Господин директор Мельцер на встрече. У него сейчас нет времени для вас.

Голос принадлежал госпоже Людерс. Нарочито холодный и отстраненный. Таким голосом вряд ли кого убедишь.

– Я вам вот чего скажу, дамочки… – Ткачиха заговорила вдвое громче и втрое агрессивнее. – Вы тут, конечно, все из себя зашнурованные да причепуренные, рук на работе не замараете. Если я говорю, что мне надо поговорить с директором Мельцером – доложите. Потому что моя дочь вообще-то пострадала в ткацком цеху. В тринадцать лет. А должна была в школу ходить. И потому что я должна об этом молчать. Вы поняли?

Пауль решил, что пора вмешаться, и широким жестом распахнул дверь. На него посмотрели три пары глаз. Госпожа Людерс – с облегчением, а Генриетта Хофман – как на архангела Михаила. И только ткачиха взглянула недобро, поскольку появление Пауля ничего хорошего ей не сулило.

– Итак, дамы, – с улыбкой произнес Пауль, – разве обеденный перерыв уже закончен? Нет, так не пойдет, настаиваю, чтобы все как следует подкрепились!

Щеки секретарей зарделись, на лицах расцвели улыбки. Фрейлейн Людерс поправила очки. Хофман положила надкусанную булочку с сыром и заметила, что всегда готова к выполнению своих обязанностей, даже в обед.

Грета Вебер тоже открыла было рот, но Пауль ее опередил:

– Госпожа Вебер! Надо же, а я как раз собирался в ткацкий цех повидаться с вами. Как дела у Ханны? Лечение помогает?

Он заговорил настолько приветливо, что ткачиха совершенно смешалась. Да, молодой господин был совсем другим, не как отец. Но право голоса оставалось за Мельцером-старшим. Пока еще.

– Помогает? Господи Иисусе! Ей хуже, господин Мельцер. Даже если врачи говорят, что ей лучше, матери-то виднее, как вы думаете?

Пауль согласился. Всем известно, материнское чутье гораздо острее.

– И что же не так? – спросил он. – Перелом не зарастает?

– Да все не так! – выкрикнула ткачиха и махнула рукой. – Какое там выздоровление! Она вся деревянная. И такая худая. И потом, деньги закончились, я не могу больше ни соков ей купить, ни сладостей. Она буквально спала с тела, девочка моя…

Пауль согласно кивал и дал понять ткачихе, что для него ее слова не пустое место. Затем добавил, что еще сегодня навестит Ханну в клинике и предоставит отцу отчет.

Ткачиха округлила глаза, результат своих жалоб она представляла иначе. Двадцать или хотя бы десять марок на руки. А уж как ими распорядиться – ее дело. И вот теперь господин Мельцер поедет в больницу с врачами разговаривать.

– Знаете, – осторожно начала она, – врачи – они стараются избавиться от Ханны. Хотят отправить ее домой. А кто там будет за ней ухаживать? Мне работать надо, мальчишки в школу ходят, а после обеда гулять убегают. Бабушка впала в детство, мы ее к кровати привязываем, иначе уйдет и потеряется.

– А муж?

Ткачиха скривилась и громко фыркнула. Нет, этот ничем не поможет. Его почти никогда нет. Да и к лучшему.

– Не беспокойтесь, госпожа Вебер. Я отвез Ханну в больницу, я же позабочусь о том, чтобы она поправилась.

Произнося свои заверения, Пауль держал ткачиху за руку и крепко тряс. Женщина была настолько огорошена тем, что такой важный господин касался ее руки, что позволяла себя тормошить, как тряпичную куклу. Перед тем как прийти сюда, она и рук не помыла, только быстро обтерла о робу машинное масло.

– Это… Вам спасибо большое, – заикалась она. – Что заботитесь о Ханне… Я только насчет двадцати марок…

– Я поговорю с отцом, дорогая госпожа Вебер. А теперь идите работать, обеденный перерыв закончен. Фрейлейн Хофман – стенографировать. И возьмите толстый блокнот, записывать придется много.

Генриетта Хофман с готовностью кинулась за блокнотом и карандашом, пока Людерс заправляла в пишущую машинку лист бумаги для написания делового письма. У нее были хорошие отношения с коллегой, но ее обижало, что господин Мельцер-младший всегда надиктовывал текст Генриетте Хофман. Разве она быстрее стенографировала? Не может такого быть. Или ему просто нос Хофман больше нравится?

За Гретой Вебер захлопнулась дверь – слава богу, назойливая особа наконец ушла.

– Это уж слишком, – проворчала Хофман, готовясь в соседней комнате стенографировать. – Господин директор слишком милосерден. Другой бы ее давно уволил.

Пауль на замечание секретаря не ответил. Вместо этого принялся надиктовывать варианты проектов, ответ на жалобу, идеи рекламных мероприятий, предложения по совместным проектам с Веной, Санкт-Петербургом и Южной Америкой. Пусть отец видит, что на фабрике он многому научился и в состоянии выдвинуть собственные идеи. Мыслить следовало глобально, только так можно делать крупный бизнес. Англия – конечно, дело хорошее, но следует торить дорожку и в Россию, и в Италию с Францией, да и по другую сторону Атлантики есть рынки сбыта. Но отец твердил о возможной войне. Русский царь усилил армию – и что с того? Германия увеличила военный флот, а англичане вообще строят самолеты, предназначенные для разведки с воздуха. Все пыжатся, стараются произвести друг на друга впечатление, но никто не осмелится напасть первым. И кроме того, монаршие семьи связаны родственными и брачными узами.