– Молоденькую девчонку зацепило кареткой сельфактора, господин директор.

Иоганн Мельцер побледнел, перепугался и Пауль. Прядильные станки – сельфакторы – ужасные махины метров тридцать пять в длину. Они оборудованы кареткой, выезжавшей на несколько метров для натяжения и скручивания пятидесяти четырех нитей, которые затем превращались в прочную пряжу. Для выезда каретки требовалось от шести до восьми минут, затем она упиралась в железные буфера и с шипением и скрежетом быстро отъезжала обратно. Готовая нить наматывалась на бобину, после чего начинался следующий период скрутки. В момент отъезда каретки девушку, видимо, и затащило между кареткой и машиной.

– Ее… ее раздавило?

Хунцингер стоял перед директором, опустив голову, словно побитый пес. При этом было очевидно, что не он виноват в случившемся.

– Мы старались остановить каретку, – доложил он. – Но девочка уже застряла. Тогда я перерезал приводной ремень.

– То есть станок неисправен?

Хунцингер кивнул, сознавая вину. Ему лучше других было известно, что на фабрике задержка с поставками. Теперь встала еще одна машина…

Пауль выскочил в приемную:

– Зовите врача.

– Сию минуту, господин Мельцер… Вызвать врача, господин директор? – раздражаясь и заикаясь, спросил Хунцингер.

– Звоните медицинскому советнику Грайнеру! – скомандовал Пауль. – Шевелитесь. Чего ждете?

Секретарь беспомощно смотрела на всемогущего директора, вышедшего из бюро.

– Да делайте уже, что говорит мой сын! – проворчал Иоганн Мельцер.

– Конечно… Сейчас…

Пауль с отцом накинули пальто и побежали вслед за Хунцингером в прядильную. Первое, на что обратил внимание Пауль в прядильном зале, был адский шум от работающих машин, которые, несмотря на аварию, не остановили. Следующим впечатлением был полумрак, царивший в помещении: вероятно, из экономии не включали свет и довольствовались тусклым зимним солнцем. Но косые лучи едва освещали зал, к тому же окна шедовой кровли выходили на север.

– Где?

– Там, господин директор.

– Скажите людям, чтобы работали, а не таращились сюда.

– Будет сделано, господин директор.

Пауль и сам был взволнован, но успел заметить, что отец побелел как полотно. Интересно, он думал об испорченном станке или о покалеченной работнице? Вероятно, о том, и о другом.

Двое работников – прядильщик и главный съемщик – беспомощно стояли возле неподвижного станка, каретка застыла на полпути. Пострадавшая лежала на полу между кареткой и машиной. Вокруг тела, принявшего неестественную позу, была видна кровь, рядом с девушкой сидела другая молодая работница и пыталась носовым платком остановить кровотечение.

– О, господи, – вырвалось у Иоганна Мельцера при виде крови.

Ему пришлось опереться на машину, дышал он с трудом. Пауль, напротив, присел возле девушки, нашел пульс. Пульс был слабым, еле прощупывался. Из глубокой раны на правом предплечье сочилась кровь, платок сидевшей рядом девушки весь был ею пропитан.

– Дайте вашу косынку. Живо. Нужно перевязать, иначе она истечет кровью.

Работница вытерла руки о фартук и аккуратно сняла с головы платок.

– Не беспокойтесь, вам его заменят. Держите ее руку. Вот так хорошо. Мне нужна щепочка или что-то такое…

Пауль залез в карман пиджака и нащупал там карандаш, вставил его в петлю и туго закрутил.

– Она только хотела быстренько присучить нить, – заикаясь, пробормотала работница. – Вот и застряла и больше уже не выбралась. Придавило ее, и руки, и плечи. Я услышала, как она закричала. Хоть и шумно, а я все равно услышала. А ее лицо я в жизни его не забуду. Глаза вылезли, рот широко открыт… Дева Мария, помилуй, помоги нам, грешным, в смертный час.

– И сколько ей лет?

Пауль осторожно сдвинул головной платок со лба лежащей без сознания девушки. Его охватила ярость. Перед ним лежал, по сути, ребенок одиннадцати-двенадцати лет. Почему родители отправили ее не в школу, а на фабрику? И почему на фабрике отца нанимают детей? На публику у них и социальные учреждения, и детские сады, и квартиры, даже баня и библиотека…

– Да где же врач? – закричал отец.

– Хунцингер, бегите к привратнику и звоните врачу!

– Будет сделано, господин директор.

– Нет! – рявкнул Пауль, и Хунцингер раздраженно остановился.

– Помогите мне, – сказал Пауль работнице. – Крепко берите ее за руки. У нее есть пальто? Принесите.

Ему пришлось перебороть себя, чтобы поднять девочку из лужи крови. Сегодня пригодился его опыт фехтования в студенческом объединении, где приходилось перевязывать раны. Некоторые при виде крови падали в обморок. Пауль был не из таких.

Костюм, вероятно, уже не спасти, да и какая разница. Под ошеломленными и любопытными взглядами Пауль понес девочку на руках на улицу. Там их ждала та самая молодая работница, пожалуй, она единственная была в состоянии мыслить трезво.

– Вот ее пальто, господин Мельцер.

– Накройте ее. Хорошо. Поедемте со мной, я отвезу девушку в больницу.

– Мне ехать с вами? – робко спросила она. – Но мне нельзя. Как же моя дневная норма?

– Мы это уладим.

На поиск ключа понадобилось какое-то время: Иоганн Мельцер был столь растерян, что не смог сразу вспомнить, куда положил ключ.

– Что ты хочешь, Пауль? Везти ее в больницу?

– Да.

Отец закивал. Пауль видел, что у того тряслись руки. Все-таки как же беспомощен был отец перед лицом несчастья! И как они поменялись ролями! Теперь Пауль был тем, кто распоряжался, а отец – тем, кто выполнял распоряжения.

Работницу и пострадавшую Пауль разместил на заднем сиденье. Между тем подоспела ее мать, она тоже работала в прядильном цеху. Это была изможденная женщина с заостренным подбородком и ввалившимися щеками, она беспрестанно стенала, воздевая руки к небу:

– Глупая. Я ее предупреждала, но она же не слушала. Я вам клянусь, господин директор. Я ее предупреждала, она сама виновата…

– Идите работать! – грубо оборвал ее Иоганн Мельцер. Затем постучал в окно лимузина, Пауль уже сидел за рулем. Он с трудом опустил замерзшее стекло.

– Ну что еще? Нет времени.

– Спасибо тебе, Пауль.

Слова потонули в белом облаке пара, но Пауль их расслышал и был горд.

– Она справится, отец. Я дам знать, как только что-то прояснится.

И медленно поехал к воротам. В зеркало заднего вида был виден двор фабрики, отец стоял в своем темном пальто, без шляпы. Он так и стоял неподвижно, провожая их взглядом.

Мари покрутила в руках конверт. Обратного адреса не было, но она знала, чьей рукой размашисто написано: Фрейлейн Катарине Мельцер. Это было не первое письмо, как и предыдущие, его доставили с нарочным. Письмо принесли на виллу с указанием вручить строго в руки камеристке Мари. Мари то и дело передавала ответные письма – на розовой бумаге и надушенные. Сегодня посыльный уйдет с пустыми руками.

Когда Мари несла письмо на третий этаж, у нее было нехорошее предчувствие. С другой стороны, что она могла сделать? Доложить госпоже Алисии о тайной переписке? Это было бы предательством по отношению к Катарине. Нет, она не могла так поступить, особенно сейчас, когда бедняга от тоски проплакала полночи. И кроме того: письмо – всего лишь кусок бумаги. Ничего более. Не объятия и не поцелуи. Не такое, о чем могла бы пожалеть фрейлейн.

Мари постучала в дверь. Никто не ответил, тогда она осторожно нажала на ручку и заглянула внутрь. Поднос с завтраком по-прежнему стоял на столе, кофе, который она сама налила молодой госпоже, уже остыл. Мари тихо вошла и встала на цыпочки. Ага, госпожа опять легла в постель и теперь спала. Мари в нерешительности разглядывала спящую девушку и невольно улыбнулась. Катарина лежала, свернувшись калачиком, как котенок, обняв руками подушку, лицо скрыто распущенными волосами.

– Мари? – пробормотала Катарина. – Это ты?

У нее был на удивление неглубокий сон, иногда – особенно в полнолуние – Катарина не спала совсем. Во всяком случае, так утверждалось. Сейчас она потянулась, зевнула и убрала с лица волосы.