Мари повторила про себя, что ей нужно купить. Пару трикотажных дамских перчаток седьмого размера, светлых, с изящным узором. Шелковые нитки для вышивания нежно-зеленого и бледно-розового цвета, образец госпожа Мельцер дала ей с собой. Несколько мотков ниток для шитья темно-зеленого, бледно-голубого и матово-белого цвета, упаковку иголок, три метра кружева для ночной рубашки. Что еще? Было что-то еще. Ах, да – моток узкой резинки.

Вообще-то они должны были поехать вместе с фрейлейн Элизабет, но после обеда у барышни началась мигрень, и ей пришлось лечь в постель. У Мари не было особой симпатии к Элизабет, но сейчас ей было жаль фрейлейн, поскольку та, очевидно, страдала от последствий необдуманного поступка Китти. Больше всех досталось госпоже Алисии, она ужасно беспокоилась о дочери, Пауль тоже переживал, хотя и старался не подавать вида. Несомненно, и у директора Мельцера душа болела, но Мари не испытывала к нему жалости.

Ей не спалось ночами, она крутилась в постели и перебирала в голове каждое слово отца Лейтвина. Мари была уверена, что священник несколько раз назвал Якоба Буркарда ее отцом. Об усыновлении речь не шла, как не было и разговора о том, что ее мать была беременна от другого. Но, возможно, Луиза утаила о своей беременности. Если верить информации из приюта, Мари родилась восьмого июня 1895 года. Таким образом, ее мать в момент замужества была на четвертом или пятом месяце… Но от кого?

Все же с каким презрением Мельцер говорил о ее матери! Художница, которая вела свободный образ жизни. Легкомысленная персона, состоявшая в отношениях то с одним, то с другим мужчиной. Стала бы она выходить замуж? Да еще за смертельно больного человека? И не говорит ли церковный обряд о большой любви? Конечно, говорит. Но не является доказательством того, что отец ребенка был тот, с кем Луиза Хофгартнер заключила супружеский союз перед Господом.

Однако… факт крещения Мари зафиксирован в церковной книге. Там же, видимо, стоит имя отца. Нужно еще раз попросить отца Лейтвина полистать церковную книгу. Он, верно, не откажет.

В этом месяце у Мари не было возможности отлучиться с виллы, но сегодня, раз уж ее послали за покупками, такой случай представился. У его преподобия церковная книга всегда под рукой, чтобы найти запись, много времени не понадобится. Вот только нужно рассчитать время на дорогу до Максимилианкирхе, но это недалеко, а ходит Мари быстро.

Но сегодня все будто сговорились против нее. В магазине Эрнестины Зауэрбир пришлось ждать целую вечность, пока госпожа Вольгемут с дочерью выбрали, наконец, белоснежные шелковые перчатки. Видимо, намечалась свадьба, поэтому продумывалась каждая мелочь. В торговом доме были нитки для шитья и резинка, но не нашлось пряжи для вышивания нужного цвета. За пряжей и за кружевом пришлось бежать в два разных магазина, и когда Мари наконец все купила, прошел уже добрый час.

«Что теперь, – думала Мари. – Четверть часа ничего не изменит». – Она направилась к церкви. При свете солнца дом пастора производил впечатление запущенного, что, вероятно, объяснялось тем, что теперь, в начале апреля, кустарники еще стояли без листьев и не прикрывали место, где обвалилась штукатурка. Ко входу вели три ступени из песчаника, Мари поднялась и потянула за колокольчик. Послышались шаркающие шаги, темная дубовая дверь приоткрылась, и в просвете показалось птичье лицо экономки.

– Добрый день, – как могла приветливо произнесла Мари. – Я бы хотела видеть его преподобие.

– Вы хотите исповедоваться?

Вопрос поставил Мари в тупик. Собственно, какое дело было экономке, с чем она пришла к пастору?

– Я Мари Хофгартнер и хотела бы поговорить с его преподобием.

Старуха рассердилась? Она с шумом втянула носом воздух и зло уставилась на Мари.

– Его преподобие Лейтвин не у себя.

Да что же такое! Сегодня какой-то несчастливый день.

– И когда же он вернется?

– Через час или два. Потом он преподает конфирмантам, а там уже и вечерня.

То есть Мари могла спокойно убираться – у пастора все равно не нашлось бы для нее времени.

– А что, если бы я хотела исповедоваться? – попыталась она еще раз.

– Хотите исповедоваться – в приходе есть капеллан, он может принять исповедь.

С этими словами птичье лицо спряталось внутрь дома, и дверь захлопнулась. Старая отвратительная ведьма! Досадуя, Мари побрела по церковному двору, глядя на апрельское солнце. Наверное, придется еще раз прийти на утреннюю службу, тогда уж она точно застанет пастора. Теперь она ни за что не отступится, слишком много ей стало известно. Или слишком мало – как посмотреть.

Пройдя два переулочка, Мари решила еще раз заглянуть к госпоже Дойбель. Это было небезопасно, но трактирщица поняла, что Мари под защитой господина Мельцера-младшего, и она не будет снова натравливать на Мари своего сторожа. В самом деле, и почему Мари сразу не пришла в голову эта мысль? Старая Дойбель много чего знала о ее матери и не рассказала и половины.

Однако тогда Мари поздно вернется на виллу и придется что-то придумывать. Но ей все равно. Она сократит путь, пройдя переулками, ведь она здесь работала, а потому хорошо ориентировалась.

Беспощадное апрельское солнце ярко освещало ветхую пивную и пришедший в упадок дом. Он никому не был нужен, фахверковые балки прогнулись, дерево кое-где сгнило, и воробьи строили в расщелинах гнезда. Эти постояльцы, по крайней мере, отличались веселым нравом, без устали порхали, собирая гнездо и споря за каждую былинку.

Мари намеревалась подняться в каморку, ни у кого ничего не спрашивая и не позволяя себя остановить. Не успела она коснуться скособоченной двери, как та распахнулась. Мария в ужасе отпрянула, перед ней стояла омерзительная кабатчица.

– Опять вздумала шпионить, Мари Хофгартнер? – с издевкой спросила она и ухмыльнулась. Хоть рот был открыт нешироко, Мари успела заметить, что один передний зуб отсутствует.

– Вам-то что? Я пришла к вашей матери. Дайте пройти.

Ухмылка сменилась смехом, от которого у Мари мурашки пошли по коже. Он был полон злости, ненависти и одновременно – тоски, какую испытывает человек, всю свою жизнь вынужденный мыкать горе.

– Поздно пришла. Сходи наверх. Оглядись. Мою мать ты там не увидишь, ее две недели назад снесли на кладбище.

Умерла. Господи боже, ну почему она раньше не подумала расспросить старую еще раз? Теперь поздно. Не воротишь.

– Мне… мне жаль, – пробормотала Мари. – Примите соболезнования…

– Да ладно, – проворчала баба и сдула с лица седую прядь. – Старуха пожила свое. Сколько лет уж не выходила из каморки, я ей все носила наверх. Под конец совсем как ребенок стала, так что хорошо, что она наконец померла.

Мари нечего было ответить, она коротко кивнула на прощание и пошла прочь. Сегодня действительно не ее день, всякое начинание кончалось плохо. Она впустую потратила время, ее за это не похвалят, да еще придется выдумывать причину опоздания. По крайней мере, хорошо, что она купила все, о чем просили. Перчатки, нитки для вышивания, кружево, резинку, нитки для шитья… О, боже, она забыла иголки.

Мари осознала это перед входом на парковую территорию виллы. И в ужасе остановилась: нет! Возвращаться в город теперь поздно, и…

– Осторожно! Господи! Мари!

Одновременно с окриком она услышала хруст и проклятия, что-то большое, темное свалилось, задев ей плечо, и она закричала от боли:

– Ах ты, болван! Смотри, что делаешь!

– Я думал, он выдержит, дед. Откуда мне знать, что он весь гнилой…

Мари стояла склонившись, уронив корзину с покупками на землю и держась за плечо. Ветка старого дуба задела ее левое плечо, пройдя в сантиметре от головы.

– Не дай бог сломала чего, – причитал старый Блиферт. – Можешь двигать рукой, Мари? Ах ты, господи, дай-ка я уберу проклятый сук…

– Да ничего, – пробормотала Мари.

И пригнулась, потому что старик так неловко его поднял, что чуть не задел ее лицо.

Густав быстро слез на землю и поднял corpus delicti[18], словно перышко. Он швырнул гнилой сук на лужайку, опустил руки и посмотрел на Мари с видом провинившегося школьника.