– Возможно, вы мне не поверите. – Лейтенант Пауль сделал шаг в сторону, чтобы перекрыть шум в зале. Внизу штурмовали сцену, где наконец накрыли столы.

– Вы, возможно, не поверите, – повторил фон Клипштайн, – но это брак по любви.

– О, в самом деле? Ну, тогда тем более поздравляю.

Ну и ну. Паулю его визави разом показался вовсе не таким уж холодным чопорным пруссаком. Юноша был влюблен, глаза так и светились. Он берет в жены девушку своей мечты. Счастливчик.

– Эй, Пауль! Сейчас начнется. Давай откроем окна, чтобы фейерверк было видно! – прогорланил Юлиус.

Он потряс засов на высоком окне, но, к недовольству Альфонса и самого Юлиуса выяснилось, что открыть окно невозможно. Пауль заметил, что эти двое изрядно навеселе, поскольку угощались вином уже в антракте. Он знал, что Юлиус склонен к выпивке, однако тот факт, что солидный Альфонс сегодня выпил лишнего, вероятно, объяснялся отсутствием Китти. Тот надеялся, что она появится в сопровождении брата, но девушка проводила вечер с родителями и сестрой в доме бургомистра, где, скорее всего, умирала от скуки.

Мимо них промчался служитель театра, он попросил не ломать окно. Добавил, что на первом этаже сейчас откроют стеклянные двери, и если молодые люди желают любоваться фейерверком, то им ничто не мешает. Но здесь, наверху, к сожалению…

В этот момент оркестр заиграл туш, и служителю пришлось замолчать. Господин во фраке, которого Пауль видел впервые, заговорщически поднял руки, и шум в зале улегся.

– Десять… девять… восемь… семь…

Публика тоже считала, спешно разливали шампанское. Пауль вдруг почувствовал, что хористка прижалась к нему.

– … четыре… три… два… тысяча девятьсот четырнадцать!

Зал взорвался, и музыка потонула во всеобщем гвалте.

– Да здравствует Новый год! За хороший, чудесный, грандиозный год!

Хористка обняла Пауля за шею и не стесняясь расцеловала его в обе щеки, ему волей-неволей пришлось ответить. После этого она всем по очереди стала бросаться на шею, пить на брудершафт, без конца хихикая. Пауль поспешил в гардеробную, попросил пальто, шляпу и перчатки и сбежал в партер. Там и в самом деле были открыты двери, часть публики высыпала наружу смотреть новогодний фейерверк. Перед куртеатром тоже запускали ракеты, они со свистом взмывали в зимнее небо, взрывались, превращаясь в желтые и красные звезды. Застыв на несколько мгновений горящими сказочными цветами на темном фоне, они растворялись.

– Как красиво! – крикнул Хагеман, который вышел вслед за Паулем. – Когда эти штуки взрываются, контуры домов становятся такими резкими. Огни застывают там вверху, словно гигантские рождественские ели. Черт, мне кажется, нам и впрямь предстоит великий год.

Рядом просвистела шальная петарда, послышались испуганные крики, потом раздался смех.

– Твоя сестра говорила обо мне? – поинтересовался лейтенант у Пауля.

– Которая?

– Младшая. Катарина.

Пауль замерз, несмотря на теплое пальто. Нельзя было просто стоять на месте. А теперь еще эти вопросы о Китти. Пауль понятия не имел, что она думает о Клаусе фон Хагемане, да и не хотел.

– Не могу припомнить… Она сейчас очень много рисует… можно сказать, как одержимая.

По крайней мере, он не соврал. Китти теперь все время проводила со своей новой камеристкой и усердно рисовала. Кто бы мог подумать, что Мари станет камеристкой?

– У нее ко мне, очевидно, сильная неприязнь, – продолжал лейтенант. – Я был весьма удивлен, поскольку еще недавно она вела себя совсем иначе. Возможно, увлечение живописью стало причиной столь внезапной смены настроения?

Пауль пожал плечами. По всей видимости, его сестра опять что-то выкинула. Бедняга лейтенант, он-то уже было подумал, что близок к цели.

– Так она вообще влюблена?

Пауля рассмешил этот вопрос: буквально утром всех бальных кавалеров Китти с издевкой назвала усатыми пингвинами. Увидев, что лейтенанту его смех пришелся не по душе, Пауль быстро совладал с эмоциями.

– Да, конечно, – сказал он с ухмылкой. – Каждую неделю в нового. На этой неделе, как я понял, пришел черед какого-то Рафаэля. На прошлой – Микеланджело…

Фон Хагеман сосредоточенно проследил взглядом за зеленой ракетой – как она разорвалась и распростерлась в небе подобно сверкающему пауку. Затем пнул подвернувшийся камешек на усыпанную хвоей клумбу и, не прощаясь, зашагал ко входу в театр. Раздались первые такты мелодий из оперетты, оркестр заиграл объявленное попурри. Однако судя по общему шуму и звону бокалов, музыку вряд ли кто-то слушал. Обернувшись, Пауль увидел парочку, молодые люди стояли обнявшись и упоенно целовались.

– А, вот ты где, Пауль. Пойдем к нам в ложу.

Юлиус слегка шатался. Но это ни о чем не говорило: Юлиус мог пить литрами, особо не пьянея.

– Мы пригласили двух дам из балета, ты будешь приятно удивлен! – с наслаждением добавил он. – И потом, блондинка из хора уже дважды о тебе спрашивала.

– У меня встреча, – соврал Пауль, – подойду чуть позже.

– Ишь ты, – не без зависти сказал Юлиус. – Ну, тогда удачи.

– Тебе тоже, дружище.

Пробираясь по территории куртеатра к извозчикам и такси, Пауль почувствовал свободу. Он чуть помедлил, затем взял извозчика и, назвав адрес, сел в коляску. До виллы было недалеко, можно бы и пешком пройтись. Всего-то полчаса быстрым шагом. Местность между Аугсбургом и Гёггингеном он знал довольно хорошо. Подростком вместе с друзьями они исходили тут всю округу, летом купались в местных речушках, рыбачили, зимой любили кататься на коньках. Эти удовольствия были запрещены, но какой мальчишка не нарушал запретов?

Минут через пять после того, как отъехали, Пауль понял, что не надо было брать извозчика. Он был стар, коляска скрипела и грохотала по брусчатке, обивка на сиденьях была потрепанной, а запах – невыносимым. Пауль открыл окно и глубоко вдохнул ночной воздух, отдающий серой и гарью. Еще взлетали отдельные ракеты, рассыпавшие великолепные цветные брызги в безбрежном темном небе.

Чем дальше ехала по тряской дороге коляска, тем мрачнее становилось у Пауля на душе. Через пару дней ему предстояло вернуться в Мюнхен, в свою каморку, и засесть за учебу, но не было ни малейшего желания. К счастью, он мог теперь оплатить последствия собственной глупости и вернуть часы. Пауль стыдился своей легковерности, он вспомнил, как однажды на фабрике отец назвал его дураком. И как было обидно, когда тот распекал его на глазах у рабочих, на лицах которых читалось злорадство. В нем вновь поднялась знакомая волна негодования, он приосанился на неудобной скамейке и пошире распахнул окно.

Конечно, отец был прав, Пауль неправильно тогда сделал расчеты, не учел разные факторы. Хуже всего было разочарование, так явно прозвучавшее в отцовской отповеди. И почему он решил, что справится с задачей за пять минут? Он сильно переоценивал себя и поплатился за это. Счет ему выставили беспощадный. Более чем беспощадный.

Пауль напрасно пытался отделаться от невеселых дум. Отец был человек непростой, Пауль знал это, сколько жил. Но он любил отца. Теперь, когда на фабрике возникли проблемы и тот возвращался домой поздно, Пауль страдал от собственной бесполезности. Два станка вышли из строя, еще один сбоил, ремонт не помогал. Одновременно поджимали сроки договоров, фабрика запаздывала, клиенты были недовольны. Пауль не говорил об этом с отцом, тот по возвращении домой был молчалив, машинально проглатывал свой ужин и шел спать. Пауль об всем узнал от мастера Хунцингера, они как-то разговорились у ворот фабрики.

– Раньше такого не было! – горячился Хунцингер. – Тогда станками занимался господин Буркард, и если машина не хотела заводиться, он тут же все исправлял.

– Господин Буркард?

– Ну конечно. Почти все машины он сконструировал. Он хороший был мужик, понимал в механике. Собирал и швейные машины, и велосипеды.

Пауль задумался, где же он слышал это имя, и тут вспомнил, что речь, наверное, о бывшем совладельце фабрики Якобе Буркарде, он умер много лет назад. Да что там, дружище Хунцингер тоже был немолод.