Я почти ожидаю, что это сообщение от Винсента, в котором он просит перестать играть грязно, но это уведомление из группового чата соседей по комнате. Нина, которая была вне себя от радости и глубоко тронута, когда я сообщила, что презервативы на день рождения, которые она подарила мне в прошлом году в шутку, на самом деле спасли положение «Боже мой, Кендалл, я не могу поверить, что я была там с тобой душой!» прислала еще одну свою фотографию. На этот раз она примеряет любимые джинсы после стирки и нежный розовый свитер, который, уверена, она нашла в шкафу Харпер.

Ее последующее сообщение гласит:

Нина: Подойдет?????

У нее сегодня свидание. И хотя Нина никогда в этом не признается, но постоянно растущая коллекция зеркальных селфи в чате говорит о том, что она немного нервничает.

Я: Иу. Недостаточно горячо. Надень зеленое платье на тонких бретельках.

Нина: Я не могу это надеть.

Нина: На улице чертовски холодно.

Харпер: Тренч. Пальто.

Нина: Хм??? Я буду выглядеть как проститутка???

Я: И?

Примерно на тридцать секунд наступает молчание, а затем Нина отправляет еще одно фото. Зеленое платье. Плащ цвета верблюжьей шерсти. Сумка через плечо, которую ей не пришлось просить взаймы, потому что она уже знает, что я разрешу ей пользоваться ею в любое время, когда та понадобится. Она похожа на роковую женщину из французского фильма нуар 1950-х годов. Мы с Харпер немедленно отправляем ряд за рядом эмодзи — сердечки, танцоры фламенко, огненные шары, падающие звезды, на которые Нина отвечает одним эмодзи со средним пальцем, за которым неохотно следует последнее сообщение:

Нина: Спасибо.

Я улыбаюсь экрану, прежде чем убрать телефон.

Забавно взять на себя роль лучшей подруги-шлюшки на ночь.

Словно по зову, на меня падает тень.

Парень, стоящий по другую сторону кассы, высокий — очень, очень высокий — и красивый, но совсем не угрожающий. Не сейчас, когда я знаю его так хорошо. Он звезда баскетбольной команды Клемента. Тот, кого все спортивные телекомпании и фанатики НБА предсказывают, будет выбран в первом раунде драфта. Тот, кого выгнали из прошлогодней большой игры за то, что он сломал нос парню, который этого полностью заслуживал. Тот, кто читает мне стихи, просто чтобы заставить смеяться и краснеть.

— Могу я вам помочь? — спрашиваю я, глядя на него сквозь ресницы.

Винсент недовольно хмурится.

— Я ищу книгу, — ворчит он.

— Ты знаешь название и имя автора? — спрашиваю я, пододвигая клавиатуру ближе, как будто на самом деле готова посмотреть списки.

— «Дерево дарения» Шел Сильверстайн.

Я с трудом сдерживаю испуганный смех.

— Хорошо, — говорю я, как ни в чем не бывало. — Это сложно. Очень трудно найти.

Винсент кивает.

— Тогда лучше показать дорогу.

Я закрываю ноутбук, надежно прячу его под стол и прикрепляю маленькую бумажную табличку, которая сообщает людям, что я вернусь через пятнадцать минут, что на самом деле откровенная ложь.

Винсент не отступает в сторону, когда я обхожу стол и проскальзываю мимо него. Он позволяет нашим рукам соприкоснуться. Но я никто, если не профессионал. Я держу подбородок высоко, шагаю быстрым, но небрежным шагом, скользя по атриуму, лавируя между столиками так тихо, что никто из горстки зевающих студентов, разбросанных по полу, даже не поднимает глаз.

Винсент следует за мной так близко, что я почти ожидаю, что он протянет руку, притянет к себе и заставит заплатить за то, что я дразню его. Но он держит руки при себе. Идеальный джентльмен.

Это делает меня чертовски дикой.

Я останавливаюсь у лифтов и нажимаю кнопку вызова.

— Не хочешь подняться по лестнице? — спрашивает Винсент, тыча большим пальцем в направлении лестницы, которая находится буквально в пяти шагах слева от нас.

— Лестница не работает.

Винсент хмыкает. Я не могу смотреть ему в глаза.

Лифт подъезжает с радостным звоном. Я проскакиваю в открытые двери. Винсент следует за мной внутрь, нажимает кнопку второго этажа, а затем медленно приближается. Он загоняет меня в угол с такими темными глазами, что я вижу в них свое отражение.

— Ты, — говорит он, понизив голос, эхом отражающийся от стен, — дерьмовая актриса.

— Прекрати болтать.

Он злобно улыбается.

— Заставь меня.

Я жду, пока двери закроются, прежде чем схватить его за лицо и притянуть к себе, чтобы поцеловать. Он встречает меня на полпути, как всегда. Мы целовались уже сотни раз, но каким-то образом все еще соединяемся с первобытной силой двух волн, разбивающихся друг о друга. Мне это никогда не надоест.

Отдаленно я осознаю, что лифт останавливается. Двери открываются, наверное, потому, что Винсент ведет меня задом наперед, и я слышу звук ковра под нашими ногами. Наши движения неуклюжие и медленные, поскольку мы хватаем друг друга за рубашки и, затаив дыхание, хихикаем, стараясь держать рот на замке. Только когда Винсент кладет руки мне на плечи и удерживает на расстоянии вытянутой руки, я понимаю, в какую секцию он меня завел.

Британская литература.

— Ты сентиментальный маленький засранец, — обвиняю я. А затем, уже мягче, говорю: — Я действительно рада, что ты взял этот дерьмовый курс поэзии.

— Я рад, что не бросил этот дерьмовый курс поэзии.

— Это выстрелы в профессора Ричарда Уилсона? Я думала, вы лучшие друзья.

Винсент стонет, услышав его имя.

— Я все еще ненавижу этого ублюдка, — бормочет он. — Он был таким придурком из-за того первого эссе. Я пытался сказать, что у меня повреждено запястье и нуждаюсь в отдыхе, но он меня отшил. Я был чертовски несчастен. Все, что хотел сделать, это поспать, но команда устраивала вечеринку, так что мне некуда было идти, и я решил, что просто продержусь. Это была почти худшая неделя в жизни.

— Почти?

— Ну, да. Это отстой. Но это того стоило, потому что я встретил тебя.

Я протягиваю руку — без раздумий, просто по чистой мышечной памяти — и запускаю пальцы в его мягкие волосы. Плечи Винсента опускаются, как всегда, когда я играю с его волосами, а затем он наклоняется, чтобы поцеловать меня.

— Подними меня, — требую я.

Винсент прикусывает мою нижнюю губу.

— Попроси по-хорошему.

— Я подпрыгиваю. Раз, два, три…

Он ловит мой вздох, одновременно раздраженный и нежный. Широкие, сильные руки скользят под бедра, поддерживая вес и прижимая меня ближе к нему так, что я чувствую твердую стенку его брюшного пресса в колыбели бедер. Я на мгновение забываю, где мы находимся и издаю удовлетворенный стон.

Винсент крепко сжимает мою задницу. Не настолько, чтобы причинить боль, но достаточно, чтобы я взвизгнула.

— Жадная девочка, — ругает он низким и грубым голосом.

— Говорит мужчина, положивший руки мне на задницу.

— Мне нужно, чтобы ты молчала, — шепчет Винсент в мои приоткрытые губы. — Потому что, если нас поймают, я понятия не имею, как, черт возьми, должен перестать целовать тебя.

Возможность побыть умником слишком привлекательна.

— Не хочешь, чтобы я читала стихи?

— Кендалл, богом клянусь…

— Если ты должна любить меня, пусть это будет напрасно…

Винсент рычит, но добавляет следующую строчку:

— Кроме любви. Пожалуйста, не цитируй Элизабет Барретт Браунинг прямо сейчас. Ты знаешь, что это со мной делает.

Я утыкаюсь лицом в изгиб его шеи, чтобы заглушить смех. Когда я снова откидываюсь назад, глаза немного влажные, а щеки болят от улыбки, Винсент наблюдает за мной с мягким выражением лица.

— Да, кстати, — говорит он. — Просто на случай, если это было не очевидно.

— Что именно? — спрашиваю я, хотя сердце понимающе подпрыгивает.

Винсент улыбается.

— Люблю тебя.

Это первый раз, когда он произносит слова о любви вслух, но я ощущаю их всем. В том, как он держит меня за руку. В том, как он пишет, когда читает книгу, которая, по его мнению, мне понравится. В том, как ходит со мной на соревнования по плаванию Харпер и на импровизационные шоу Нины, но настаивает на том, чтобы не приходить по четвергам, чтобы мы могли продолжить священный ритуал соседей по комнате — вечера кино. В том, как подарил одну из своих старых баскетбольных футболок, чтобы я надевала ее на игры. В том, как познакомил меня со своими очень высокими и очень милыми родителями примерно через две недели как мы впервые занялись сексом, я была дрожащей, лепечущей неразберихой, когда его мать-ангел пригласила меня посетить мастерскую керамики на следующих школьных каникулах. В том, как оставляет мне записки, покрытые каракулями с изображением маленьких подсолнухов.