— У меня был секс только пьяным, Кендалл.

Невероятно. Большую часть месяца я мучилась из-за того факта, что сказала ему в ужасном приступе панической откровенности после того, как растерзала его в библиотеке, что никогда ни с кем не целовалась трезвой. Мне все еще приходится сдерживать дрожь во всем теле каждый раз, когда думаю о хриплом, нервном тоне своего голоса.

— И ты решаешь сказать это сейчас? — требую я, совершенно оскорбленная.

Губы Винсента дергаются.

— Ну, это кажется уместным.

— Некоторое время назад это было актуально!

Но даже когда говорю это, я понимаю, что не расстроена тем, что он не сказал об этом до сих пор. Не совсем.

— Эй, я был не совсем трезв в день рождения, — говорит Винсент, повторяя аргумент, который я уже привела в своей голове. — Я выпил две рюмки, прежде чем ты появилась. Может, я и не был пьян, но технически трезвым тоже не был, так что мне оставалось делать? Сказать, что я впервые ел киску, будучи слегка навеселе?

Я не буду смеяться.

И не буду отвлекаться на то, как слово «киска» из его уст вызывает делание делать невыразимые вещи.

— Ну, я же говорила, что никогда ни с кем не целовалась трезвой в течение примерно пятнадцати минут после знакомства с тобой.

Я не хочу показаться такой раздражительной. На самом деле нет. Но немного взбешена тем, что так долго корила себя за еще одну вещь, которая — сюрприз — была проблемой только в моей собственной голове. И снова мы с Винсентом похожи больше, чем я думала. И то, как он смотрит на меня сверху вниз, наполовину удивленно, наполовину нежно, заставляет чувствовать себя упрямо недовольной этим.

— Ты также поцеловала меня трезвой в течение пятнадцати минут после встречи, — указывает Винсент.

Я пытаюсь нахмуриться. Его губы дергаются. Мои следуют примеру. Теперь он ухмыляется во весь рот.

Прежде чем успеваю огрызнуться, я говорю:

— Отвали.

А затем тянусь к пуговице его джинсов.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Невыразимо приятно наблюдать, как самодовольная улыбка исчезает с лица Винсента, но у меня есть всего мгновение, чтобы насладиться победой.

Потому что я расстегиваю его джинсы, провожу молнию по впечатляющему изгибу эрекции и стягиваю черные боксеры вниз, член Винсента высвобождается — и это одновременно самая восхитительная и самая пугающая вещь, которую когда-либо видела. Длиннее моей ладони, толщиной почти с запястье, розовый на кончике и темнее у основания, гордо стоящий по стойке смирно. Не знаю, почему я этого не предвидела. Почему не была морально и эмоционально подготовлена к тому факту, что, конечно, именно эта часть Винсента такая же большая и красивая, как и все остальное.

«Не говори этого, — проносится в голове. — Не говори этого, не говори...»

— У тебя очень красивый член, Винсент.

Он издает сдавленный звук, который, как мне кажется, должен означать насмешку.

— Заткнись, — говорит он. — Члены не бывают красивыми.

На самом деле это не так. Харпер зарегистрирована на Bumble с первого курса, так что прислала обширную коллекцию нежелательных фотографий члена в групповом чате. Думаю, ей просто нравится терроризировать нас. Она всегда отправляет их и ждёт реакцию, когда мы сидим в одной комнате, чтобы могла наблюдать, как наши лица искажаются от ужаса, а иногда и от смеха, потому что члены точно не являются одним из самых эстетичных творений природы.

Но у Винсента он и правда произведение искусства.

— Я беру слова обратно, — говорю ему. — Ты идеален. И твой член тоже.

На этот раз у Винсента нет ответа. Он просто хмыкает в той манере «да, ладно», которая говорит, что он думает, что я лгунья. Полагаю, он просто скромничает, но по шее ползет румянец, который заставляет задуматься, действительно ли он взволнован похвалой. Я знаю, сколько мужества нужно, чтобы позволить кому-то вот так прикоснуться к тебе губами. Я помню, как нервничала из-за того, что он собирался съесть меня, попробовать на вкус, понюхать, увидеть все вблизи. Несмотря на всю браваду и громкие речи, которые может вести Винсент, он тоже человек, и никогда не делал этого трезвым. Чтобы растопить лед, я спрашиваю:

— Это то, что ты имел в виду, сказав, что будешь учить меня анатомии человека? Потому что, если в конце этого будет викторина…

Винсент зажмуривается.

— Не смеши меня сейчас, Кендалл.

— …с одной из анатомических диаграмм…

— Я буду так зол на тебя.

— …и заполнить пробелы…

— Хорошо.

Винсент тянется к передней части джинсов, чтобы снова натянуть боксеры.

— Нет, подожди! — я хватаю его за запястья. — Прости, я остановлюсь. Обещаю.

Винсент, очевидно, достаточно силен, чтобы стряхнуть меня, но позволяет прижать его руки к бокам. Я одариваю его извиняющейся улыбкой. Затем, все еще сжимая запястья, я наклоняюсь и дарю мягкий, целомудренный поцелуй кончику прекрасного члена. Я не ожидаю особой реакции, но Винсент удивляет: у него перехватывает дыхание, сильные бедра напрягаются, а член дергается. У меня отвисает челюсть.

Когда я поднимаю взгляд на лицо Винсента, выражение смягчается, но он пытается разыграть это так, словно я только что не заставила содрогнуться все его тело одним легким прикосновением.

— Ты в порядке? — спрашиваю я так самодовольно, что вроде как ненавижу себя за это.

— В норме, — невозмутимо отвечает он.

Но когда я протягиваю руку и провожу подушечкой указательного пальца по головке члена, легко, как перышко, исследуя, Винсент сбрасывает маску хладнокровия и собранности, шипя так, словно обжегся.

— В тот раз я едва прикоснулась!

— Я прекрасно это понимаю, — говорит он сквозь стиснутые зубы. — Забудь о прелюдии, хорошо? Я уже настолько тверд, что это причиняет боль. Ты можешь просто…

Он многозначительно указывает на свою эрекцию.

Поскольку мне вроде как нравится наблюдать, как он корчится, я спрашиваю:

— Просто что?

Его глаза вспыхивают.

— Оближи его.

В этой команде есть некоторая резкость, намек на лопнувшее терпение, которая заставляет ни на что не обращать внимания. Но я не собираюсь показывать Винсенту, насколько мне это понравилось, потому что знаю: так и будет. Я пытаюсь усмирить его.

Итак, я наклоняюсь вперед и облизываю одну быструю, нежную полоску по всей длине, от основания до головки. Винсент издает тихое ворчание, но остается совершенно неподвижным. Я облизываю еще одну полоску, на этот раз чуть медленнее и с чуть большим нажимом, запоминая ощущение горячей кожи на языке и молясь, чтобы моя долговременная память сохранила это воспоминание в целости.

И затем, наконец, набираюсь смелости обхватить рукой член.

Я сразу же чувствую себя ребенком в детском зоопарке. Это совершенно абсурдная метафора, о которой я не буду сейчас думать, потому что последнее, что хочу сделать с этим милым мальчиком — это смеяться ему в промежность, пока держу член. Винсент накрывает мою руку своей. Я убеждена, что он прочитал мои мысли и решил, что время игр закончилось, но потом понимаю, что он не пытается остановить меня. Лишь показывает, насколько сильно хочет, чтобы я его обхватила.

Он просит сжать крепко. Действительно крепко. И когда использует мою руку, чтобы одним медленным движением двигать вверх-вниз по скользкому от слюны стволу, это грубее, чем я бы осмелилась. Я смотрю на него широко раскрытыми глазами.

— Разве не больно?

Его губы дергаются.

— Ты не сломаешь его, Холидей.

Он произносит мою фамилию так, словно это ласкательное слово, и там — на карнизе любимого книжного магазина, с членом Винсента Найта в руке — я получаю главное жизненное откровение.

Я больше не боюсь задавать глупые вопросы или выставлять себя глупой.

Я не позволю страху опозориться или заставить упустить то, что я действительно хочу сделать, например, напиться с Ниной и Харпер, или написать собственный любовный роман, или сделать минет парню, на котором полностью помешана. Это я даю волю нервам. Это я учусь откладывать гордость в сторону, ради нас обоих и напоминаю себе, что это Винсент. Он удручающе хорош в том, чтобы обличать меня в дерьме и нажимать на кнопки, но не собирается целенаправленно заставлять чувствовать стыд за то, что я делаю что-то странное или неправильное.