— О, фу. Не понимаю этого. Это было опубликовано около десяти лет назад. Там тонны неконтролируемого сексизма и гомофобия, — я делаю паузу, а затем немного смущенно добавляю: — Главная героиня тоже хуже всех. Она всегда говорит не то, что надо, в неподходящее время. Это приводит в бешенство.

Я беспокоюсь, что выражаюсь слишком тонко.

Но затем Винсент приподнимает бровь, как бы указывая на иронию моей критики и это его выражение такое знакомое, что я готова расплакаться. Я с радостью приму его сарказм, пассивно-агрессивность, едкие комментарии по поводу завышенных ожиданий и одержимости любовными романами. С этим я справлюсь. С чем, думаю, я бы не справилась, так это с тем, что он будет относиться ко мне как к незнакомке. Но прежде чем успеваю ухватиться за маленькую искорку надежды, он ставит книгу обратно на ближайшую полку, засовывает обе руки в передние карманы джинс и устремляет взгляд куда-то поверх моего правого плеча.

Не нужно быть доктором психологических наук, чтобы понять замкнутый язык тела и рассеянный зрительный контакт. Он настороже.

— Я получила записку, — выпаливаю я, поднимая листок бумаги в качестве доказательства. — Нина пожертвовала дурацкую книгу о мафии, так что я должна была прийти сюда, чтобы найти ее. И я пришла. Очевидно. Наконец-то я… получила твою записку.

Не знаю, какой реакции я ожидала, но это определенно был не Винсент, сжимающий руки в кулаки по бокам и кусающий губы так сильно, что сводит челюсти. Сначала я думаю, что он разозлился, но потом замечаю, как румянец ползет вверх по его шее и окрашивает кончики ушей и понимаю, что он смущен. Этой запиской он выставил себя напоказ и теперь думает, что я вернулась, чтобы ткнуть его этим в лицо.

Блять. Как я так быстро все испортила?

— Это для тебя, — объявляю я, тыча букетом подсолнухов ему в грудь.

Винсент не вынимает рук из карманов.

— Что это?

— Подсолнухи.

— Я знаю, — фыркает он. — Я имел в виду, для чего они?

— Потому что я собиралась поискать розы, но думаю, что женские сообщества проводят набор персонала или что-то в этом роде, так что это все, что было у Trader Joe's, и я… да. Я купила их для тебя. Потому что ты заслуживаешь цветов.

Теперь Винсент краснеет по-настоящему, но глаза прищурены.

— Это еще одна тема для поэзии?

— Хмм?

Он смотрит вниз на букет, потом на меня, а потом снова на букет.

— «Любимая, ты принесла мне много цветов», — ворчит он. — Это стихотворение Элизабет Барретт Браунинг. Ты ведь знаешь его, верно?

— Я так не думаю, — признаю я. — Что за… о, подожди.

Я засовываю подсолнухи и любовный роман под мышку и большим пальцем открываю новую вкладку браузера на телефоне. Винсент дергается, как будто хочет шагнуть вперед и взять что-то из моих рук, прежде чем все это упадет на пол, но вместо этого крепко скрещивает руки на груди и наблюдает, как я изо всех сил пытаюсь ввести агрессивно длинное название в строку поиска. Стихотворение является общественным достоянием, поэтому легко найти. Я узнаю его по третьей линии. Я читала это раньше — мы обсуждали его на одном из уроков английской литературы на первом курсе.

Возлюбленный рассказчицы приносит ей цветы, и она ими дорожит, на самом деле, дорожит, но подарки, которые предпочитает дарить и получать, гораздо менее эфемерны.

«Так что, во имя нашей любви, забери обратно эти мысли, которые тоже развернулись здесь и которые в теплые и холодные дни я изгонял из глубины своего сердца».

Стихи.

Ее язык любви — стихи.

И тут до меня доходит, что нам с Винсентом не нужны громкие публичные проявления привязанности. Нам нужны слова одобрения, зрительный контакт и тихий момент, чтобы сбросить броню и посмотреть друг другу в лицо с честностью и уязвимостью — то, чего нам не могут позволить аэропорт или переполненный стадион.

Самое главное, прямо сейчас мне нужно говорить своими словами.

Я обязана Винсенту быть храброй. Обязана сделать это ради себя.

Я выключаю телефон, высоко поднимаю подбородок и спрашиваю так серьезно, как только могу.

— Ты взял мои трусики?

Винсент, понятно, сбит с толку.

— Я… что?

— Ответ «да» или «нет». В день рождения. После… всего. Я действительно не думаю, что ты это сделал, но должна спросить, даже если это полный идиотизм, потому что я пытаюсь что-то доказать самой себе. Итак. Ты взял мое нижнее белье?

Он медленно моргает, глядя на меня.

А потом спрашивает:

— Какого хрена я должен был брать твои трусики?

Вот оно. Простая абсурдность моего страха, изложенная простым английским языком. Я знаю, что ответ на вопрос может быть тактикой уклонения от ответа, но кажется, что это не такая ситуация. Винсент, блять, понятия не имеет, почему девушка, которая послала его в день рождения, стоит в книжном магазине, промокшая насквозь, с цветами в руках, и спрашивает, не украл ли он ее трусики.

Потому что это глупо.

Я глупая… И неправильно истолковала всю ситуацию.

— Ну, вот и ответ на этот вопрос, — говорю я со слабым смешком.

Винсент все еще хмурится.

— Подожди. Ты думала, я забрал твое нижнее белье?

Я снова смеюсь, потому что правда гораздо хуже.

— Я думала, это было пари, — признаю я.

— Что? Пари — украсть твое нижнее белье?

— Нет, типа, пари это я. Мы. Все это, — я взмахиваю подсолнухами. Газета, в которую они завернуты, сильно шуршит. — Когда я увидела, что все твои товарищи по команде наблюдали за нами, когда ты пригласил меня в бар, я предположила, что это была какая-то большая командная шутка о том, что мы переспим, а потом ты просто собирался выставить напоказ меня или пропавшее нижнее белье, как какой-то трофей. Итак, я снова сбежала.

— Ты думала… — лицо Винсента искажается, как будто я его ударила. — Это…

— Отвратительно! Знаю. Но я была напугана и предполагала самое худшее, а ты этого не заслуживал. Итак, это я пытаюсь сказать, что мне жаль.

Я снова протягиваю цветы. Но Винсент не двигается, чтобы принять их. Он смотрит на меня, на лице написано что-то похожее на ужас, а затем выражение лица меняется на нечто гораздо худшее. Ранимость. И когда он выдыхает с легкой насмешкой и качает головой, ощущаю, словно меня ударили в живот.

Он не смеется.

Я действительно хочу, чтобы Винсент рассмеялся. Потому что, если мы не сможем посмеяться над этим, если он не сможет простить меня за это, тогда не знаю, что делать.

— Но теперь я понимаю, что была неправа, — продолжаю я. — Потому что ты хороший человек, — горло сжимается, когда я смотрю на него. Я сглатываю и проталкиваю это через себя. — Ты такой хороший, Винсент.

Его лицо морщится.

— Но недостаточно хорош, да?

Он произносит это так, словно фраза должна быть какой-то колючей шуткой, но мы оба вздрагиваем, когда это звучит с неожиданной уязвимостью. В стенах Винсента появилась крошечная трещина и часть обиды сумела просочиться наружу.

— Ты ведь в это не веришь, не так ли? — тихо спрашиваю я.

Винсент переминается с ноги на ногу, явно испытывая дискомфорт от направления, которое принимает разговор. Я наблюдаю, как он ерзает. Винсент понимает, что я наблюдаю, и вытаскивает руки из карманов, чтобы встряхнуть ими и зачесать волосы назад, делая те еще более дикими и беспорядочными, чем раньше.

— Послушай, Кендалл, все хорошо, — говорит он, хотя это не так. — Не нужно лелеять мое уязвленное эго или что-то в этом роде. Я в порядке. Я большой мальчик. И могу пережить отказ.

Затем он улыбается, и в этом есть доля честности. Он говорит все это не из сочувствия. Винсент искренне убежден, что я здесь для того, чтобы как-то покончить с этим и готов это сделать.

Невероятно.

Он действительно не понимает.

— Ты… — я замолкаю, качая головой. — Ты такой чертовски красивый.

Винсент разражается смехом, наполовину испуганным, наполовину горьким. Я делаю еще один шаг к нему и продолжаю без тени юмора: