– Без нужи-то стрелецкой яко царь?

– Новое войско построит, на немчинский манер. Сказываю – ждут перемены Россию. Ин иже в заднем уме опору искать станет – проиграет. Помяни мои слова, Семен Федорович. Готовиться и нам надобе.

Бутаков хотел было что-то сказать, но в это время раздался за дверью топот, громогласный голос и стук – оба знали, что это стучит о двери и косяки украшенная драгоценными каменьями сабля полковника Карамацкого.

И впрямь – дверь распахнулась и в комору не вошел, а буквально вкатился кривоногий коренастый человек в распахнутой соболиной шубе, золотистом кафтане и красных сапогах с каблуками. Вместе с ним вошел тяжелый запах скотобойни. Позади, за дверью испуганно выглядывали слуги и рынды воеводы, не решившиеся остановить Карамацкого.

– Буде чахнуть посреди волокиты! – заполнил все пространство зычный голос Карамацкого. – Велел седлать для тебя коней, Иван Иванович!

Дурново почти незаметно поморщился.

– Что такое?

– Яко что – на изубря едем, как обещал! Покажу места потаенные, ты такие и не видывал, воевода.

– Нынче не до охот, братец, – сказал Иван Иванович, взяв один свиток и швырнув его на угол стола, – дивят дела московские.

– Вы еже дети, братцы, ей-богу! Якие дела? Поведай, Иван Иванович – кому в Москве до наших окраин дело есть? Лишь бы рухлядь мягкую везти не забывали.

– О том и речь, Осип Тимофеич. – Сверкнул умными глазами воевода.

Карамацкий сделал вид, что не заметил укола, поворотил свое хищное лицо к Бутакову, который сидел закинув ногу на ногу.

– Небосе-то овый хлыщ сызнова смущает тебя?

Бутаков улыбнулся.

– Чем сиднем сидеть, принеси-ка мне кваску, стряпчий. Таже заплечных дел палом горло дерет, еже я сам орал, а не пытанный.

– Осип Тимофеич, – произнес с вежливой твердостью воевода, – Семен Федорович письменный голова, а не слуга тебе за квасом бегать.

– В самом деле? – наигранно удивился Карамацкий и поклонился Бутакову. – Ну, прости мя, боярин, я-де разумел, темный человек, еже голова – нешто вроде слуги.

– Шутишь все…

– Ин ладно, – засмеялся Бутаков, легко вскакивая, – есть дело и впрямь пить охота, кликну слуг за вином и квасом.

Когда Бутаков удалился, Карамацкий подошел к окну и продолжая улыбаться спросил:

– Еже делается, Иван Иванович?

– Ты мне о том скажи, Осип Тимофеевич.

– Не по нраву деяния мне ововы, – сквозь зубы чуть не прорычал Карамацкий.

– Не того ответа жду я от тебя.

Карамацкий вдруг снова улыбнулся, упер руки в бока, задрал голову.

– Мнится мне порой будто забываешь ты, Иван Иванович, еже сделал я для тебя и о том как посем уговорились мы дела вести.

– Вот именно, братец. Уговорились. Токмо я свое дело помню, а ты? Три ясачных отряда ограблены за седмицу – не многовато ли? Последний сбор с самоедов – под корень весь отряд вырезан. Что за разбойники с пищалями орудуют прямо у тебя под носом?

Карамацкий развернулся, грозно двинулся к столу с воеводой.

– Нет! Ты позабыл! – ударил он крупным кулаком с перстнями в стол, так что подскочили подсвечники и чернильницы. Карамацкий схватил один свиток, потряс им. – Аще лезу в дела твои?! Нет! – Свиток полетел в стол. – Сице еже ты лезешь в мои?!

Дурново тоже привстал, подавшись над столом.

– Твои?! – тихо со злостью прошептал он. – А с неполного сбора по ясаку чья полетит голова?! Донележ [до тех пор] из своего кармана добычу урежь, ин ежели дела такие устоятся, нас обоих снесет, а тут дела в Москве определяются. Оборотится сюда взор, не вечно зде быть захолустью. Помяни мое слово. Дощаник един, потонем вместе. Так что это не твои дела, еже и мои дела!

Несмотря на буйный нрав Карамацкий понимал – воевода прав.

– Почто сваримся, Иваныч. Я того не люблю, да и у тебя сердце нездоровое. – Сказал он улыбнувшись излюбленной своей улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего. – Аще бывало такое, во еже Карамацкий не управился? Сам ведаешь, Иваныч, ибо так.

– Поглядим. – Сказал воевода, присаживаясь в кресло.

Карамацкий ухмыльнулся, покачал головой и направился к дверям.

– Да, паки не забыл, – остановил его Дурново, – еже с теми острогами в Красноярском уезде? В Ачинском остроге да Причулымском?

– Ежели придется, всех на уши поставлю.

– Почто на уши? Сказывали будто там казнокрадство и прелесть на изобильной вольнице расплодились, онамо месяц прошел – ни слуху ни духу. А нам бы теперь те дары пригодилися б – убытки покрыть от распустившейся тут вакханалии.

– Умеешь ты инова утомлять, Иван Иваныч. – Сказал Карамацкий и вышел за дверь, сшибая плечами не успевших увернуться слуг.

В коридоре за Карамацким тотчас устремились двое звероликих рындарей, а на улице присоединились еще полдюжины вооруженных казаков. Полковник всегда передвигался только с многочисленной охраной. Дом Карамацкого располагался в паре верст от острога, за Ушайкой и представлял собой ни много ни мало персональный кремль – на огромном дворе, огороженным высоким частоколом с железными наконечниками и дозорными башнями на углах, умещались двухэтажный терем, часовня, казармы для ближних рынд, лабазы, две избы, в которых жили гаремные крепостные девки (эти избы постоянно пополнялись и обновлялись по составу). Были также на дворе у полковника свои темница и пыточная изба и даже клетка с медведем. Иного провинившегося полковник мог отдать на растерзание медведю, но больше всего он почему-то любил отдавать несчастных специально натасканным свиньям-каннибалам, которые у него помещались в загоне в дальнем хлеву. Сам двор располагался в окружении стрелецкой и казацкой слобод, так что охраняли серого правителя Томска не то что лучше воеводы, а лучше даже самого царя и полагали многие небезосновательно, что именно тут, а не в кремле и есть настоящая власть в Томском разряде.

Наступал ранний зимний вечер. Карамацкий на полном скаку в окружении охранников влетел на двор через внушительные ворота и распугивая скотину и дворню, поскакал прямо к пыточной избе. Спешился чуть ли не на ходу, бросил поводья слуге, высморкался в снег и вошел в душно-опрелый смрад.

В избе на крючьях висел обнаженный старик с вывернутыми суставами, без признаков жизни. Живот, грудь и лицо – изуродованы кровавыми ожогами. В тесной избе, пропитавшейся запахами крови, испражнений и едкого острейшего запаха пота, выделяемого обычно при сильном страхе, стояли двое. Старший – толстогубый казак с потным смуглым лицом сжимал кулаки, спиной тесня товарища, чтобы дать места нагрянувшему начальнику.

Полковник оглядел старика, и вопросительно вздернул голову на казака. Тот поджал губы, сказал чуть виновато:

– Искончался старый сатана.

Карамацкий снова посмотрел на старика, а потому вдруг без замаха, но неожиданно сильно ударил казака в лицо.

– Я тебе что, сукин сын, велел кончать его, а?

Казак потупил взгляд.

– Единако велел дознаться скорей. – Забубнил он окровавленными губами.

– Елма? Дознался?

Казак покачал головой. Карамацкий отвесил ему пощечину.

– Ин не ведал он, барин, ни даже, – подал робкий голос из-за спины другой казак – брат толстогубого, – мы его живьем жарили, вениками огнявыми парили умеючи, все еже ведал – сбайнил [сказал], а с нужи [насилия] досталь ум потерял, зачал ересь вякать – дескать не разбойники то, а един черт криворожий весь отряд порубил, да все звал якого-то птицелова афинского.

Карамацкий нахмурился.

– Осип Тимофеевич, – окликнули его позади, – к тебе племянник Степан пожалувати.

– Пропусти, – ответил Карамацкий и тут же снова зарядил толстогубому казаку – на этот раз кулаком в подбородок, отправив того в нокаут с потерей сознания. Бездыханный заплечник рухнул на пол.

Полковник перевел страшный взгляд на второго.

– Как очутится, внемли братцу – паки хочь один похожий извет – на кол обоих посажу. – Сказал он, и потирая окровавленный кулак вышел из избы.