Завадский вдруг схватил подполковника за плечи.

– А вот это уже дело, Олег Павлинович!

– Якое дело?

– Будешь ты полковником вместо Карамацкого! Ты только меня слушай и делай, что говорю.

Младший писарь приказной избы подъячий Евстратий Лангурович Односум вышел сегодня на службу раньше обычного. Жил он в зареченском посаде и сейчас спешно шагал привычным путем к острогу сотрясаясь в своем худом зипуне от мороза. Кругом царила еще ночная тьма, под ногами скрипел снег и вдали за речкой мерцали огни костров у боковых ворот острога. У моста Евстратий вдруг сбросил шаг, оглянулся суетно по сторонам и свернул с привычного пути на сгоревший двор, где когда-то размещалась рыбная лавка. Там встал среди почернелых остовов, потирая озябшие руки.

Где-то вдали исступленно лаяли собаки да матерились рабочие, которых вели на стройку укрепительных мостов в остроге.

Из окружавших подьячего недвижимых силуэтов – бывших лабазных стен и обломков избы, один силуэт «ожил» и двинулся прямо на него, однако писарь не испугался, а спокойно себе дышал на руки, топоча худыми ногами, на которых болтались большие не размеру сапоги.

Тень подошла, оказавшись крупным человеком, протянула подьячему слегка измятый свиток с печатью. Тот кивнул, схватил его, сунул за пазуху. Следом человек протянул маленький приятно позвякивающий мешочек. Подъячий кивнул охотнее, схватил мешочек и сунул невесть куда. На том и расстались, так и не проронив ни слова. Человек снова стал тенью и растворился во тьме, а подъячий заспешил на этот раз на службу. Вошел он вместе с работными мужиками в острог, миновал мушкетёрский караул Карамацкого, и добрался в приказную избу, где к его удовольствию было уже хорошо натоплено.

Вскоре пришли другие писари, старшие подьячие и сам дьяк. Писали прошения, фигуры, принимали челобитные. Шумно было, жарко. С лысого дьяка лился пот рекой, но шубы своей горностаевой он все равно не снимал, только расстегнул для удобства. Пару раз приходили посыльные от воеводы. Лысый дьяк Прокопий Юрьевич бережно брал их послания и клал в темный кованный сундучок, который запирал на большой универсальный ключ. К полудню изба начала пустеть – сначала выгнали просильцев, челобитников, потом подьячие сами заспешили в трапезную. Сегодня им на обед жаловали любимые Евстратием щи с говядиной, но сам он не спешил – согнувшись над столом старательно выводил гусиным пером расписную фигуру, которую заранее придержал до обеда. Почти все уже вышли, позвали и его, но Евстратий оправдался – дескать фигуру надобе срочно окончить до обеда.

Наконец ушел и дьяк. Тотчас Евстратий вскочил с лавки, подбежал к двери, выглянул – никого поблизости, только караульный стрелец с бердышом. Бросился к оконцу – мимо спасовой церкви шла какая-то баба с ведром, из трубы трапезной избы клубился дымок. Топая сапогами словно домовой, Евстратий бросился к столу дьяка, отбросил крышку сундучка (слава Богу – дьяк уходя обедать оставлял ключ в замке), извлек из зепи переданный ему утром свиток и сунул его на самое дно сундука, прикрыл сверху другими свитками, после чего захлопнул крышку и поспешил в трапезную.

***

– А ну стой! Стой! – еще издали закричали смурные казаки из первой сотни Карамацкого.

Обозники настороженно умолкли, потянули поводья, сбрасывая скорость. В первой сотне служильцы у полковника были самые отборные – верные и лютые. Руководил этой сотней Ермилов.

Короткий пятисаночный обоз остановился перед свежевыструганными сосновыми рогатками, преграждавшими дальнейший путь. К первым саням подошел высокий пятидесятник со шрамом на лице, сделал манящий жест. Посыльные острога уже наученные, покорно протянули ему сундук с наклеенной расписной фигурой: «Вне стен Тобольского острога не открывати».

Пятидесятник достал ключ, легко открыл сундучок, стал нагло рыться в нем – брал каждый свиток, глядел на печать, швырял обратно. Свиток, поднятый им с самого дна, заинтересовал его. На печати стояло клеймо воеводы Томского разряда, а на подкладке имя и чин отправителя: «Письменный Голова Семен Федорович Бутаков».

Пятидесятник отошел, сломал печать, развернул, стал читать. Выражение непроницаемого лица его никак не менялось, но закончив читать, он махнул казакам у коновязи.

Прибежали два крепких коренастых казака разбойной наружности.

– Доставить, Терентий Михалыч?

– Коня давай. Самолично доставлю.

Казаки переглянулись.

– Живее!

***

Степан с ужасом взирал на полковника Карамацкого. Только что страшный пятидесятник со шрамом принес его дяде какой-то серый свиток со сломанной печатью. Тот развернул его и жадно читал, не реагируя на вопросы племянника. Степан заметил только, что дядины глаза потемнели во время чтения, а на лежавшем на столе кулаке его побелели костяшки. Затем Карамацкий встал и улыбнулся, глядя мимо племянника – да так и замер, будто его заколдовали. Никогда таким страшным не видел Степан своего дядю.

Наконец, отмерев, Карамацкий повернулся к пятидесятнику.

– Разве тебя читал еже ов? – спросил он, кивнув на стол, где лежал свиток.

– Нет. – Ответил хмурый пятидесятник.

– Не вздумай никому сказывать, еже поминается там воевода. Уразумел?

– С меня и на дыбе не дознаются, Осип Тимофеевич.

***

День сегодня выдался солнечный, лютоморозный. Изразцовую печь в коморе Ивана Ивановича растопили по-черному, сам он сидел в богатой соболиной шубе, но ноги все равно прихватывало от окна. Афанасий принес самовар, заваривал как узвар кантонский чай с медом, однако утреннее благодушие воеводы таяло – одиннадцатый час уже, а педантичный Бутаков до сих пор не явился. Хотел воевода помимо важного разговора, словесно приласкать обидчивого заместителя своего – похвалить, как решил тот беспокойство воеводы относительно укрепления острожных стен. Присланные земствами со всего разряда мужики работали споро – за два дня выстроили три яруса новых мостов у южной стены, сделали подпорки тынам, укрепили железом. Так и за неделю управятся – одной головной болью меньше.

Выпив две кружки цинского напитка, воевода позвал Афанасия.

– Не пришел ли Бутаков?

– Не пришел, Иван Иванович.

– А кто гремит внизу?

– То Григорий крыльцо чинит.

Тут вдруг за окном раздался истошный женский визг.

Иван Иванович вскочил, бросился к окну – если прижаться правой щекой к самому краю, то можно увидеть часть двора Бутакова и край его избы. Там творилась какая-то суета – бегала дворня, кричали, мелькали зипуны, валенки.

У воеводы похолодело в груди, он бросился к дверям, скатился на первый этаж по лестнице, выскочил в мороз, тотчас на него чуть не упали бежавший следом Афанасий и рындари.

На дворе письменного головы образовалась толпа: дворня, казаки, караульные, кружили-лаяли собаки.

Завидев приближающегося воеводу все стали бросать на него испуганные взгляды, расступаться.

– Что такое? – строго спросил Иван Иванович и тут на него выбежала жена Бутакова – Прасковья, с непокрытой головой, волосами развевающимися на бегу, словно у медузы Горгоны, перекошенным от ужаса белым лицом и домашнем платье в такой лютый мороз – она напугала воеводу.

Она принялась что-то кричать, но Иван Иванович ничего не понял. Ее оттащили от воеводы, а сам он уже подошел ко двору. Все смотрели на него.

– Где Семен Федорович? – спросил он.

Двое мужиков указали на распахнутую дверь избы.

Воевода двинулся туда.

У дверей стоял старик Федосеев, приказчик Бутакова.

– Не ходил бы ты, Иван Иванович.

Воевода на секунду остановился, поглядев на него, затем нахмурился и быстро поднялся по крыльцу. В нос ударил запах бойни. Бутаков прошел первую горницу, шагнул направо, где располагалась комора его заместителя и замер – на полу лежал обезглавленный Бутаков. Его отсеченная голова покоилась на его же животе, в зубах – серый свиток, измазанный кровью.

Мрачнее тучи вышел из избы Иван Иванович, оттолкнул подошедшего было Федосеева. Толпа спешно разбегалась, пропуская воеводу. У изгороди он остановился, будто пес учуявший что-то, медленно повернул голову налево. Там, в отдалении у ворот сидел на коне Карамацкий в окружении дюжины своих боевых рындарей. Воевода встретился с ним взглядом, тот же приподнял голову, не отводя глаз – смотрел нахально, властно.