Но в следующую секунду давление исчезло. Васька с жадным хрипом втянул воздух. Стрелец столетним дубом лежал на нем, и что-то теплое стекало с него Ваське на грудь. Сквозь слезы Васька увидел под ночным небом лицо полукровки. Тот оскалившись, выхватил топорик из шеи мертвого стрельца и по привычке скривил страшную рожу. Хрипло дыша, Васька глядел, как полукровка спихнул мертвеца с саней словно мешок с гнилым луком, после с размаху швырнул в розвальни огромную связку соболиных шкур, а затем прищурившись на Ваську крепко взял того за подбородок, покрутил в стороны.

– Отщетился в мале досталь, ин жить покамест будешь. – Сказал он и повернувшись к берегу оглушительно засвистел.

Наконец, послышались скрипучие шаги на снегу, бренчание оружия и знакомые возбужденные голоса, братья набегали один за другим, все с охапками соболиных шкур, которые швыряли они во все подготовленные Васькой сани. Сам Васька, немного оклемавшись, медленно поднялся, и стараясь не крутить головой, нашарил под ногами поводья. Шея горела, горло драло от каждого вдоха. Ухватив поводья, Васька потянул их на себя, давая лошади почувствовать управление. Последним в розвальни прямо за ним упал Данила, положил руку ему на плечо.

– Живой? – спросил он.

Васька молча кивнул.

– Вперед!

Трое саней двинулись с места. Полукровка взлетел на единственного распряженного Васькой коня и обогнав их, умчал во тьму, но перед тем как скрыться в ней, блеснул в лунном свете его профиль, не искаженный на этот раз никакими гримасами и Ваське почудилось будто впервые он увидел настоящего полукровку – не страшного черта, а хладнокровного и бесстрашного бойца, с загадочным ликом иноземного дворянина. На всю свою долгую жизнь запомнил Васька этот мимолетный образ, увиденной им в ночи на замерзшей Томи. И даже когда многое, куда более позднее истерлось из памяти, он хорошо помнил того, кто однажды спас ему жизнь.

Иеромонах Филофей извлек из сундука под лавкой пыльный дерюжный мешочек, стянутый пенькой, поправил съехавший на лоб куколь и бодро вскочив, вышел из избы, чуть было не позабыв ссутулиться.

На улице его ждал Истома – осанистый человек в драном зипуне. Из-под старой шапки-валенки, сдвинутой на затылок, выбивались волны золотистых прядей. Слегка задрав короткую бороду, Истома своим привычным взглядом – проницательным и при этом как будто слегка удивленным смотрел на деревянный трехпрестольный храм Казанской иконы Божией Матери возвышавшийся над заснеженными холмами. Услыхав резкий скрип досок, он обернулся, но Филофей успел уже перейти на старческую шаркающую походку.

– Во-ся, Истомушка, – проблеял Филофей протягивая легкий мешочек, одновременно беря Истому по-стариковски под руку, и как бы подталкивая от избы подальше, – коегождый вечер смачивай водицей, посем кашицей спину мажь. На седмицу [неделю] хватит, да онамо и заживет. Идем, провожу.

Старик вдруг заглянул Истоме в глаза и тот почувствовал как рука его державшая за локоть уже совсем не по-стариковски стала каменной.

– Да не лезь ты впредь на рожон, Истома! Сиди себе тихо в селитбе [поселении], пережидай времена ныне лютые, безбожные. Я стар, да тебе единако жить да жить. Не в пример, дурость еже.

Они пошли мимо заснеженных лабазов к монастырским воротам.

Истома вздохнул.

– Филофей, ты строил овый монастырь… – Возобновил он прежний разговор, от которого сам уже устал.

Филофей раздраженно махнул рукой.

– Сызнова за свое!

Истома продолжал уверенно говорить, не повышая голоса.

– Не сказывай токмо, еже запамятовал яки прежде зде была одна лысая юшкова гора, ты да Ефрем, пятеро чернецов и деревянный крест.

– Ох, сказочник. Аз иже зде? Простой насельник.

– Не плюскай, и не горбаться стариком, знаю я тебя, Филофей. Ты не насельник, ты иеромонах и по правде таже Ефремы – не Варлааму, а тебе должно быть в монастыре настоятелем.

Филофей гневно шикнул.

– Ежели бы не батожьи увечья, огрел бы аз тебя, яко тятька твой покойный!

Истома остановился, высвободился от его руки.

– Настоящие увечья здесь! – он приложил руку к груди. – Ведаешь ты, я воин и не могу отступить.

– Не воинство то, а онагрово [ослиное] упрямие! Гордыня еже смертный грех! Послушай старика, – смягчился Филофей, увидев как Истома слегка поморщился от боли, – я помню и отца твоего и тебя яко на ноге качал, оно бывало в тебе, но его обернуть годе и иначе. Затаись. Не токмо себя во имя, твой сын страдает из-за тебя. А Бог терпеливым дает многое, ты убо хлебнул, смирись.

– У нас есть сила, Филофей! – возразил Истома. – Сам ведаешь! Али не веришь мне? Мнишь будто я простой холоп? Да, я холоп, обаче такой же якой ты насельник. Погляди на себя – стариком корчишься, в руках силища богатырская, в глазах огонь и облавая власть. Кем ты стал, Филофей? Тихим ружником? Ты не был каменотесом. Ты был воином веры!

– Прости его Господи! – старик перекрестил Истому и стал шептать молитву о спасении души.

– Ладно, докучать не стану боле. Живи как знаешь. За травы благодарю.

Филофей вывел Истому за ворота, мимо них проехало двое саней с рыбой. Вдали с Ушайки тянулся небольшой обоз, на другой стороне на Томи жгли костры – насельники и монастырские крестьяне ставили ловушки на сомов. Чуть ближе, на границе пашни и березовой аллеи, стоял богато, но при этом неброско одетый купец в сопровождении двоих крепких вооруженных рынд, а перед ними (спиной к Истоме) на топчущемся громадном рысаке сидел казак – в плечах косая сажень. Лисья шапка – набекрень. В чехле за седлом покоилась пищаль.

– Еже им тут годе [нужно]? – прищурился Истома.

Филофей отмахнулся и заспешил обратно. Истома поглядел ему вслед и снова обернулся на странное собрание у рощи. Казак как раз лихо развернулся на лошади и помчал к дороге. Пролетев мимо Истомы, он окинул его грозным взглядом и тот узнал Бартошникова – денщика подполковника Артемьева.

Ненависть заглушила жгучую боль в спине – Истома вспомнил позавчерашний день и сжал зубы. Как же так получилось, что стал он изгоем на своей земле. Истома считал эту землю своей по праву рождения, он был одним из первых коренных сибиряков – русских людей родившихся в Сибири. Отец его – разорившийся мелкопоместный боярский сын был сослан в верхотомский стан, немногое дал, кроме фамильного уважения. Родители умерли давно, да позже отец – прямо в день совершеннолетия Истомы, которому ничего не оставалось как пойти в послужильцы к местному боярину Островитянову по прозвищу Махараджа за то что любил оборачиваться в персидский ковер, и расхаживать в таком виде по двору. И хотя разменял с юных лет Истома свободу на боевое холопство, уважение к нему, переданное по наследству от отца сохранилось. Старожилы – кое-кто из местных купцов, земские старосты, монахи, посадские люди, кочевники и даже служилые старички знали Истому с детства, а после того, как вернулся он из Крымского похода, где получил ранение и наградную шапку из рук ближнего царского боярина Алексея Шеина стал можно даже сказать уважаемым горожанином. Махараджа тоже уважал своего боевого холопа за смелость, честность и преданность (и даже как поговаривают за то, что тот спас ему жизнь, протащив раненым двести саженей по пустыне, отпугивая подступавших татар заговоренным крестом), он выделил Истоме небольшой надел, где тот построил избу, в которой завел себе жену, а в последствии сына и жили они относительно неплохо. Однако Махараджу неожиданно оклеветали, обвинив в пускании по ветру дурных слов на царя, заковали и отправили в Москву, где после дознания, приговорили к битью батогами и повесили. Имущество, как полагается, конфисковали и передали доносчику – племяннику полковника Карамацкого – двадцатилетнему Степану Ардоньеву.

Молодой боярин Степан Ардоньев тоже получил прозвище (правда, куда обиднее – Маракуша) и тоже был склонен к чудачествам, но иного рода – в отличие от безобидного Махараджи, он расхаживал по новым владениям не в ковре, а в военном кафтане и при сабле, стегал слуг и дворню нагайкой, а молодых девок хватал за различные части тела. Наличие влиятельного родственника и легко добытое богатство кружили юному боярину голову, пробуждали темное, помноженное на юношеские амбиции. Нрава он был капризного, вспыльчивого, любил выпить с ровесниками и пошалить, и в таком случае, к нему лучше на глаза было не попадаться. Некогда уважаемый Истома, разумеется сразу не понравился Степану – очень раздражало его, что какой-то холоп почитаем здесь как герой войны, а самого Степана за глаза зовут маракушей. Для начала он лишил Истому надела, забрал его четырнадцатилетнего сына в помощники конюхов на дворе, где его постоянно били по любому поводу, жену выслал в Кеть на поташный завод, а самого Истому отправлял на самые тяжелые работы.