– О сроке? – не выдержал Завадский.

– Истинно, брат Филипп.

– И какой же срок упомянул Вассиан?

– Седмица пятнадцатая по пятидесятнице.

– И когда это?

– Егда? – Андрей стал складывать пальцы. – На шестой день от сего дни.

– Что же случится тогда? – стал подниматься из-за стола Завадский.

Андрей и Филимон захлопали глазами.

– Вознесутся на небо с ангелами все держатие веры православной, коих наречет по воле господней владыко Вассиан и тако спасутся от великого мора, обрушенного гневом господнем за отступничество от веры истинной.

– Что?! – закричал Завадский и поднял привлеченный движением взгляд – в дверях из светлицы на него смотрела Капитолина.

Завадский вдруг понял, что очень давно не видел такого понимающего взгляда.

С трудом разорвав затянувшийся к удивлению присутствующих, зрительный контакт, он вышел на улицу и быстро зашагал по раздвинувшейся дороге, упиравшейся в храм. Остановился у хлипкой изгороди, не в силах оторвать от выросшего до третьего этажа исполина.

«Так вот ты каков, Вассианов ковчег».

На лесах споро и даже с каким-то воодушевлением стучали топорами и молотками мужики, готовясь накладывать уже кровлю. Сколько радости и предвкушения. Завадский ужаснулся тому, что они и в самом деле готовились к спасению, будто этот черный куб на фоне восходящего солнца не чудовищный прародитель расстрельных бараков, а самый настоящий корабль. Что бедные дети, вводимые в душевые Аушвица. Что несчастные, запертые в «Маунт Кармел». Мечта странника, идущего по сходням в порту Саутгемтона и горе несчастного, неспособного верить.

Завадский постучал, вошел в избу, из-за низких входов трижды поклонился. В нос ударил крепкий пар и запах пирогов. В избе было весело. Оконца крошечные, но жизни хоть отбавляй. Жена Данилы Федора – ухватом постукивала о дощатый пол, отбивая какую-то замысловатую мелодию. Данила, развалившись на колотой лавке у глинобитной печи, пел:

У Антона дочка

Славная такая

Очи голубые,

Девка молодая!

Каким-то чудом им подыгрывал и ребенок, вертя кулачками в люльке. Данила вдруг вскочил, схватил ребенка, стал подбрасывать к бревенчатому потолку, ребенок заливисто смеялся, хватал Данилу за бороду.

Да, любил Данила свою семью и жизнь любил, а обретя достаток (скотина, лошадь, огород, оловянная посуда и даже армяк с шубой), благодаря поездкам с Завадский в Причулымский острог даже стал как будто забывать, что по дороге в Сибирь схоронили они с Федорой троих детей.

– Садись, трапезничать будем, братец, – сказал он, глядя вместо Завадского, в лицо подлетающему крохе, – Федора лапшу на молоке состряпала.

– Некогда, Данила. Едем сейчас.

– Не рано ли?

Завадский развернулся к сеням.

– Жду тебя на дворе через минуту. – Сказал он на ходу.

Данила бросил взгляд ему в спину и опустил ребенка в люльку.

– Ладно, токмо Антона кликну. Что, угугу?! Строгий дядька Филипп? Стро-о-о-гий! Федора, положи-ка нам покамест пирогов в корзину!

Хотя выехали они с хорошим лагом, Завадский хмурился, то и дело откидывал крышку на часах, выменянных у Мартемьяна в предпоследнюю поездку, и требовал у Потехи, исполнявшего роль возницы ускориться.

Ехали впятером, но на двух телегах. С ним Потеха – долговязый из спящих приближенных Вассиана. Завадский понаблюдал за ним, и раскусил как флегматика. Немногословнее его только великан Филин, который выше был даже Завадского, то есть по меркам семнадцатого века считался гигантом. Выше на Руси был, наверное, только тот, кто сейчас рубил головы стрельцам в селе Преображенском за тысячи верст отсюда.

Филин был верным человеком Вассиана, но Завадский не видел в нем хитрости, горячечности и амбиций. А подкупали в нем незлобивость и простота, которые часто встречаются в крупных сильных людях и хороших бойцах.

Антон и Данила – верные уже спутники Завадского в каждой поездке, и не было сомнений, что выбор они уже сделали, хотя Данилу как крепкого парня Вассиан прибрал в активный круг близких, но он все же был слишком сообразительным чтобы поддаться плену старческого словоблудия. Молодежь подкупать надо жизнью, она ее любит, а не «спасением». В этом Завадский был уже наполовину спокоен. И все же этот чертов долгий путь в двое суток, который в двадцать первом веке занял бы минут сорок, выводил его из себя. Полжизни в России – дорога.

Завадский захлопнул крышку часов, облокотился о мешок. – Пятнадцатая седмица. День в запасе. День в за-па-се...

Миновали березовую рощу, задул ветер. Завадский повернулся набок, скрестил на груди руки, отяжелевшая голова легла на мешок. Перед глазами проплывали деревца и кустарники чахлого перелеска. Как же медленно… Почти пешком. Завадский зевнул и вдруг увидел между деревьями невысокую фигурку. Сначала подумал было – зверь, но поднимать голову было лень. Фигурка не двигалась. Он напряг зрение, присмотрелся и увидел, что это карлик, но довольно странный – с огромной, величиною почти с туловище треугольной головой и длинными тоненькими ручками до колен. Человек ли это? Быть может, статуя божка местных аборигенов? Телега как бы огибала его по окружности с полусотметровым радиусом. «Статуя» вдруг засеменила в направлении телеги. Двигался карлик столь стремительно и при этом неестественно – будто фанерная ростовая мишень на стрельбище, что выглядело это жутковато. Тут уже надо было поднимать голову, но она перестала подчиняться. Карлик был уже вблизи, и Завадский увидел, что семенит он по траве, быстро-быстро переставляя свои маленькие ножки в крохотных ботиночках с пряжками. Его треугольная голова будто солнце в час великого апокалипсиса, заслонила собою все – страшная, коричневая с желтыми скошенными к носу глазами. Существо парило перед телегой. Завадский до смерти перепугался, открыл рот и закричал что было сил, но крик сожрала глухая, плотная и душная тишина. Он просто открывал рот, как рыба. Космическая тишина царила кругом на долгие бесконечные миллиарды километров и лет. Карлик протянул руку, устремив двадцатисантиметровый палец к лицу Завадского и в это мгновение шум ворвался в пространство, как вода из разрушенной дамбы.

Позади спорили Антон с Данилой, телега громыхала на кочках, пофыркивала лошадь. Никакой духоты, вакуумной тишины, никакого карлика…

Ветер гонял над полем первые осенние листочки.

Сон… Кошмар. Завадский вытер рукавом пот с лица.

– У паперти живучи слеп? Кто солому волок и дрова Вассиану? Не ты разве? – укорял Данилу Антон.

– На клырос да на покрытки!

– Зело глуп ты, Данило, яко дятел пестрый!

– Аз тебя пристегну! – Данила схватил плеть, соскочил с телеги, побежал на Антона, который любил ходить пешком.

– А поспешествует ли?

– Ну! – крикнул Завадский. – Уймитесь!

Данила обернулся, бросился к Завадскому. В глазах стояли слезы и виденное однажды – страх.

– Правда ли, брат Филипп?

– Что?

– Понеделью Вассиан соберет всех на огнеопальное причастие?

Завадский спрыгнул с телеги, посмотрел в спину едущему на первой Потехе – одному ему он не доверял.

– Ни кричи.

– Сказывай! – Данила схватил Завадского за рукав шелковой рубахи.

Завадский показал часы на цепочке.

– Мы успеем.

Данила замотал головой, перекрестился и оглядев всех бешеными глазами развернулся, собрался было бежать, но Завадский ухватил его за рубаху и будто по сигналу подскочил Антон.

– Пусти! – зарычал Данила, являя недюжинную силу.

– Говорю же – успеем! – прошипел ему в ухо Филипп.

– А ты о том ведал!

– И потому торопил тебя.

– Пустите, Христа ради!

– Куда ты собрался, Данила? Что задумал?

– Вернусь в скиты, челом бить буду пред владыкой! В ноги упаду.

– Вассиан задурманит тебе голову. Опутает лживыми речами. Да обвинит в ереси, что ты будто черт, который боится «причастия». Не хватало ему смутьянов.

– Правду Филипп сказывает. – Подтвердил Антон.