В том году хлеб шел по высокой цене. Крестьян из предуральской России еще привозили мало, пашенных земель искать некому - не то, что сеять и жать, провизии ждали казенной из воеводских житниц, откуда ввиду воровства и разбойных набегов она нечасто доходила до отдаленных острогов либо покупали втридорога у купцов-перекупщиков. Служилые казаки без еды, жалованья зверели и сами грабили тех, с кого собирали ясак. Народ разбегался по бескрайнему сибирскому космосу. Самые презираемые – раскольники закрытыми общинами трудились как пчелы. Одна странная напасть помимо гонений за упрямство преследовала их в те годы – парадоксальная тяга к запощениям и самосожжениям. Морили себя голодом, горели иноки в скитах, чернецы в срубах, семьи в избах и целые общины в гарях.

Возвращаясь в общину всякий раз Завадский ощущал угрозу – в косых взглядах приближенных экстатиков Вассиана, в уродливом бревенчатом храме, похожем на самую большую в мире спрингфилдскую скотобойню корпорации «Макдональдс», и даже восхищенные лица рядовых общинников, которые видели в нем спасителя их собратьев и их самих от бедности и простых жизненных тягот ясно говорили – Вассиан этого вечно терпеть не станет.

Завадский обретал достаток по здешним меркам, к доброй если не славе его, то авторитету прибавлялось влияние, усиленное рассказами от сопровождавших его в поездках староверов. Слухи о нем проникали в соседние общины. Он жил независимо – не ночевал более в избе сыновей Кирьяка, а нанял мужиков, которые построили ему небольшую избенку на восточной окраине поселения рядом с ручьем и подальше от Вассиана. Он не ходил на проповеди и вообще жил в понимании общинников странно – как дачник, изредка наведывающийся в свой домишко. Между тем, людей притягивал и странный образ его бытовой жизни. В один из редких свободных дней между доставками он призвал кузнеца и плотника, закрылся с ними на полдня в избе, а затем уехал с очередным обозом. В его отсутствие кузнец с плотником соорудили в ручье странное устройство – к обитому железом бочонку приладили клапан с двумя деревянными трубами. Клапан укрепили металлическими накладками. Диковинно он надувался и прыгал, брызжа водой, повышая давление в бочонке. Одна труба шла в пристройку к избе Вассиана, в которой располагалась баня. Так, завел себе Завадский собственную воду в доме.

– Еже теперя? – потешались рядовые старообрядцы, воодушевленные увиденным. – Печь чудной Филипп построит, что сама пироги печь станет?

– Еже тебе печь! А штоб в рот их сама клала?

– Охохо.

– Господь нам его прислал. За муки испытанные. – Говорили некоторые вполголоса, а другие молчали, соглашаясь одними лишь взглядами.

А кузнец между тем и себе в кузнице соорудил водонапорное устройство, и теперь Кирьяк с Агафоном в своих домах требовали такого же.

Наблюдая растущее влияние загадочного «немого», Вассиан, как опытный властитель был осторожен. Сперва надо бы прибрать к рукам источник влияния, а потом уже устранить смутителя душ и сердец невинной паствы.

Для этой цели однажды с Завадским был послан порученец Вассиана – ушлый говорливый мужик Никита Белоус, бывший когда-то дьяком в Дмитровском приходе – на правах старшего он попробовал было сменить Завадского в деловых переговорах с Мартемьяном, но приказчик лишь сунул порученцу ковш водки, велел выпить, а затем со смехом вытолкнул его во двор.

– Не староват подмастерье? – обратился он к Завадскому.

– Это человек Вассиана.

– Вассиана? Я и позабыл уж, еже у вас там всё какие-то старцы. Думал, ты, разбойник, там всем ведаешь.

– Ведаешь. – Задумчиво повторил Завадский. – Ты вот всем тут ведаешь?

– А иначе как? Я боярский сын, хоть и не древнего роду. Слыхал як сказывают? Лучше князем в чертовой заимке, чем приказчиком при воеводе. Здеся свобода, хотя и места лихие.

– А все равно ведь служишь?

– Кому?

– Тому, кто тебя не уважает.

– Твои то кручины, не мои.

– Мои. – Согласился Завадский.

Приказчик сжал крепкий кулак.

– Ежели сжал – не ослабляй. Он не простит. Зде в окрайном остроге один хозяин. А в той избе, из овой ты, чудак, целехоньким вышел я живьем закоптил всех, кто посмел угородиться воле моей. Только последний хитроусый черт Асташка сбежал.

– Сбежал?

– Украл с арсеналу палашей, рыщет тут по дорогам дурачок с полдюжиной прихвостней грабит обозы. Все изловить не могу. Его степняки разорвут, ежели с голоду не подох – осчастливился. Ибо иной путь ему – в тот застенок. Чего не терплю я хуже вражья – изменщика и предателя.

– Кто он? Казак?

– Казачишка, умелый был, да все на сторону глядел. О своем мнил.

– Казаки ведь под воеводами?

– Нету на таких острогов воевод. Здесь один царь и бог – приказчик Мартемьян Захарович.

– Когда же дашь мне оружия, Мартемьян? Цена дорога? Назови! Или не доверяешь? Я ведь не Асташка.

– Знаю. – Приказчик обнял Завадского. – Отложим беседу сию до следующей встречи. Некогда мне сегодня…

И снова возвращался Филипп без оружия и в тягостных раздумьях. Не по задуманному шло. Вассиан, конечно, стар, но силен, хитер и остер чутьем. Паства почитает его проводником Божьим, и самые приближенные не зря как на подбор – крепкие мужчины с собачьей преданностью. И хотя Завадский пока был выгоден Вассиану, рано или поздно старец примет решение бросить на властный алтарь достаток и влияние среди соседей. Сделает ход, как говорится. Главный вопрос заключался в том успеет ли Завадский подготовиться к этому или нет. И если бы Мартемьян Захарович дал ему оружия, у Завадского появился бы шанс. Надо что-то придумать, решил он, укладываясь на телегу. Впрочем все было зря – вышло, как это часто бывает, не так и не иначе. А намного хуже.

Вскоре по приезду Завадский узнал через Даниловы намеки и недосказанности (приближенным под страхом небесной кары запрещалось обсуждать такое), что хворь Вассиана вернулась и теперь взялась за старца крепко. Прежде случавшиеся обострения уходили через день-другой, а новое явилось как будто уже навсегда. Вассиан ничего не ел, не спал, много, громко, истово молился и проповедовал. Стал хуже видеть, мучился тошнотой и головными болями. Напитки ягодные и травяные, настоянные на пижме, зверобое, пустырнике и череде не помогали как прежде. Завадский предполагал, что старец страдает, возможно, раком мозга.

Уверенность, что конец Вассиана не за горами, исходила главным образом от самого старца, и, хотя об этом он ничего не говорил, приближенные чувствовали его страх. Позже он взял себя в руки, оттеснив страх всегда помогавшей ему деятельной злостью. Тем не менее, несмотря на табуированность темы здоровья старца, тихие пугливые слухи бродили по общине. Как бывший преподаватель сектоведения, Завадский понимал, что состояние рядового общинника (проживавшего к тому же в семнадцатом веке) не стоило недооценивать. Сама мысль о смертности пастыря приводила к растерянности и неразрешимой мысленной дилемме – либо мессия уходит в царствие божие в одиночку, либо забирает всех с собой. Первый вариант грозил разоблачением мифа о сакральности страданий последователей Вассиана. На страже второго стоял инстинкт выживания. Наилучший вариант конечно – оставить все как есть, но для этого нужен был новый мессия.

Перед очередным отъездом он зашел в гости к Кирьяку, взрослые сыновья которого с симпатией относились к Завадскому, и застал странную беседу промеж обедающих братьев:

– Чудно проповедовал Вассиан на сходе, – сказал старший сын Кирьяка Андрей, подняв, очевидно, волновавшую всех тему.

– Росписно хвалу Богу возносил.

– Ин не про то я, Филимонка.

– Про вознесение? – уточнил средний брат Никита. – Да ведь владыко ин всех речах о спасении небесном поминает.

– Обаче разумеешь не так?

Никита задержал у рта кусок каравая, так и не откусив, вздохнул.

– А я скажу вам, братья, еже не едино каково во всех речах ево прежних.

Завадский навострил уши.

– Про спасение с малых лет мы слышим, да токмо наперво он о сроке заговорил.