– Я не знаю. Черт попутал!

Борис выскользнул из постели и вышел в коридор. Он волновался. Его преследовали странные мысли. Он ненавидел Аллочку, желая ей самых изощренных козней египетских, но в то же время ему хотелось увидеть ее, попросить прощения, чего с ним никогда не было. Он не любил щенячьих нежностей, полагая, что это удел слабовольных. У двери Аллочкиной комнаты прислушался. За дверью тихо говорили. Он постучал. Разговор смолк, но дверь не открыли. Он снова постучал, никакого результата. Затем Борис проделал то же, что и в прошлый раз: потопал ногами, как бы удаляясь от двери. Уж очень ему хотелось увидеть Аллочку. Дверь не открыли, но он твердо решил, что наверняка Аллочка находится дома. Это его немного успокоило: он вернулся к Волгину, с осторожностью прилег рядом с ним.

– Пришла? – спросил Волгин сонно, не открывая глаз.

– Не открыли, но я чувствую, что она там.

Рано утром Николай Дюнзе прислал гонцов передать письмо, в котором он обосновывал свое нежелание продолжать с Аллочкой отношения мужа и жены, хотя брак и зарегистрирован. Но так как им никто дверь комнаты, куда громко стучали, не открыл, письмо было оставлено на вахте.

Борис с Волгиным утром отправились в столовку и сели за столик. Было восемь часов утра. В столовой стояла тишина.

– Как чувствуешь себя? – спросил Волгин. – Ты, конечно, вчера переборщил. Тот верзила мог бы стулом голову проломить.

– Да, надолго они меня запомнят, я люблю драться в толпе. Лишь неожиданный удар стулом может остановить меня. Спасибо тебе. А кто, не помнишь, хотел меня стулом свалить?

– Зачем тебе?

– Я найду его и морду набью.

– Я его не запомнил. Смотрю, подкрадывался, такой черный, низкий, пузатый, со стулом, поднял, думаю, как ударит сзади тебя. Я хвать его по голове кулаком!

– Молодец, не растерялся. А наши «золотые» всегда уходят. Слушай, что я тебе скажу. Плевать мне на Аллочку, я ее ненавижу за предательство. Послушай, а что если все же сходить к ней и посмотреть, как она там себя чувствует, а?

– Жаль ее? – поинтересовался Волгин.

– Жаль. И знаешь, присутствует во мне мысль о вине, как будто я ее в чем-то обманул.

– Выходит, любишь, – сказал Волгин и засмеялся.

– Я не страдаю, я не женщина, чтоб страдать, я на жизнь реально смотрю, но вот от щемящего тоненького чувства не избавлюсь, пока не увижу ее. Клянусь! Понимаешь, я уже фактически в аспирантуре. Я человек не простой, не думай. Но есть маленькие шероховатости в жизни, которые бы надо устранить. Теперь время такое. Коммунизм же строим! Я не политик, политикой не занимаюсь. Боже упаси!

– Согласен. Но причем здесь Аллочка? – поинтересовался Волгин.

– А то, что мне предлагают вступить в партию, так как я уже фактически в аспирантуре. Понимаешь, политика мне не нужна. Там головы рубят, это же надо закладывать, предавать, по трупам идти, а я не хочу.

– И мне предложили, – вздохнул Волгин. – Я тоже в аспирантуру собираюсь.

– Послушай, раньше стремились, представь себе, получить дворянство, так сейчас стремятся стать кандидатами, членами партии, чтобы получить хоть какую-то видимость свободы, работу творческую. Возьми наш легион, который «золотой», все – кандидаты, два доктора наук.

Он громко засмеялся, но неожиданно осекся, и Волгин проследил за его взглядом. К раздаточной не шла, а шествовала неторопливо известная красавица общежития. Небольшого росточка, в шикарной пышной сборчатой черной юбке, в белых чулках, обворожительной импортной кроваво-красной кофте, с волосами, отдававшими смолью, расчесанными на ровный пробор, с белым точеным личиком, уже с утра напудренным и намазанным, синими глазами, белоснежной длинной шеей. Все в ней привлекало мужской глаз. И она это знала. И пользовалась. За ней всегда следовали подруги. Она вставала поздно, на лекции ходила редко, с преподавателями вела себя вольно и никого не боялась. Одним словом, Алиса Чередойло знала себе цену. Борис мигом расправил свою грудь. Чередойло с подругой присела за соседним столиком. Такие красавицы в общежитиях пользуются дурной славой, считается, что с такой женщиной переспал каждый в общежитии. Но в отношении Чередойло это были чистейшие выдумки. Она не такая простушка, как могло показаться с первого взгляда, и ее мужчины, ее поклонники, в общежитиях не жили и не завтракали манной кашей.

– Взять ее? – спросил молниеносно Борис.

– Не надо, – убавил его пыл Волгин. – Не трудись. Она другому отдана и будет век ему верна.

– А где же твоя Надюлька? – поинтересовался Борис.

– Она утром не ходит завтракать, готовит себе сама на кухне. Умница. Это тебе не Аллочка. Надюля себе цену знает, у нее режим, план жизни на пятьдесят пять лет вперед. Чур, не сглазить.

Они отправились одеваться, рассуждая о женщинах. На втором этаже Борис попросил пройти с ним до комнаты Аллы, постучали, но дверь не открыли, хотя слышно было, что в комнате говорили.

Тогда Борис написал большими буквами на листе бумаги: «Аллочка! Умоляю! Позвони мне. Я жду! Борис!». И подсунул лист под дверь. Лист тут же с той стороны взяли.

Заканчивалась последняя сессия, и наступало долгожданное лето, но Волгину было не до отдыха – впереди у него маячила дипломная защита со всеми перипетиями, трудностями, сложностями, нервотрепками. К тому же он намеревался защитить одновременно диплом и кандидатскую диссертацию. Он пропадал в библиотеках, Надю устроил на лето на работу в столовую – мыть посуду, чтобы осенью приодеть ее на заработанные деньги, а сам принимался за книги. Дрожайший ему подсказал удивительно правильную мысль: защита должна проходить в обычном порядке защиты дипломной работы, как всегда это делалось, а уж потом эту работу вынести на защиту кандидатской диссертации и там доказать, что цена кандидатской – настоящая докторская!

– Я поговорю с ректором, – сказал Дрожайший. – Все вещи должны исходить сверху, чтобы не подумали, что мы – сами с усами и что у нас планы – их переплюнуть. Я не хочу проколоться, это опасно, сальто, так сказать, мортале, на такой разгон выходить – должна быть стопроцентная лояльность.

– Кому?

– Кому? Вы не знаете кому? Так я вам скажу, кому. Кто вам дает бесплатно учиться, бесплатно жить в общежитии, бесплатно пользоваться библиотекой, даром ездить домой? Вы не знаете? Я не Мельмот Скиталец, не дух, который живет в отрыве от жизни. Я настаиваю на полной лояльности.

– Кому? – спросил опять Волгин.

– Кому? Вы сами должны знать: партии! Мне нужно знать о вас всё, чтобы идти за вас в бой.

– Вы же знаете, Эдуард Исаевич, что я вас не подведу. Диссертация готова. Мне надо только ее перепечатать.

– Сколько страниц получилось?

– От руки если, пятьсот получилось.

– Из преамбулы Казакова уберите, сразу вызовете настороженность, будьте похитрее, ума вам не занимать, потом назовете тему, а с титульного уберите.

– Хорошо, – согласился Волгин.

– Надо иметь опыт, чтобы выиграть сражение, и быть не студентом, а хотя бы доцентом. У вас защита есть? Самсонова вам что-нибудь оставила? У нее была мощная защита. Вы ее любили?

– Любил. Мы собирались пожениться.

– Она вам оставила свои знакомства? Свои связи? Мне надо знать.

– Оставила. Но я считаю, что не стоит ими пользоваться: на самый крайний случай оставить надо, – продохнул Волгин. И подумал, что сегодня же позвонит Галине Брежневой, которая сама просила звонить. – Диссертация, Эдуард Исаевич, готова.

– Диссертация – всего лишь предлог, понимаете, – рассердился профессор. – Небольшой предлог подставить ножку! Расправиться с вами. Неужели вы думаете, что важно написать? Завтра кто-нибудь напишет маленькую такую бумажку и оставит ее в окошке на Кузнецком мосту, понимаете меня, и нас с вами вышвырнут вместе с диссертацией, мил человек.

Волгин промолчал, не зная, что и сказать.

– Так. Я еще не просмотрел внимательно весь текст вашей работы, но думаю, там порядок. Только вот что: надо разработать план. Помните, как Кутузов думал о Бородино, ну, то есть перед сражением: дать или не дать бой Наполеону! Вот у нас, поверьте, не проще дело! Возьму все на себя, весь пыл сражений направится на меня. Дай им только повод, этой самой Иваньчук! Она только и думает, что хлеб у нее начнут отбирать. У Самсоновой – защита была! Один только путь есть – напрошусь на прием к ректору и попробую: для пользы дела! Сверху! Вот как! Только сверху, другого пути нет! Оказывается, мало иметь феномен таланта, надо и важнее иметь феномен Кутузова! Опередить, признать, приготовиться, пустить французов по пути самосокрушения!