– Так ты меня информируй. Звони. Не мне, так моему заместителю Пшеницыной. Звони. Кстати, Волгин, вы на каком курсе?

– На первом, – отвечал он, побледнев, при упоминании имени Самсоновой.

– Скажите, Волгин, а задолженностей у вас нет? Кстати, Танечка, может, с Людмилой Октавиановной что-нибудь случилось? Да, скорее всего.

Дрожайший ценил в людях скромность, хотя сам большой скромностью не отличался. «Но зато доносы не пишу», – подумал он, когда получил пересланную на кафедру анонимку на Самсонову. Он ценил, уважал и побаивался ее из-за неожиданно высоких связей. «Неужели она выполняет задание спецорганов? Если такое возможно, то она должна вести себя совсем иначе, не ездить, например, на уборку картофеля и не связываться в чисто любовном смысле с этаким красавцем. Есть в этом юноше что-то чистое, неиспорченное. Нет, она не из спецорганов».

– Позвони-ка Самсоновой, милочка, – попросил Дрожайший и сел рядом с Волгиным, желая рассмотреть его хорошенько. И подумал, что не ошибся в первой оценке, перед ним действительно экземпляр мужской красоты и силы. Козобкина набирала номер телефона Самсоновой, но никто не отвечал.

– Вот что, молодые люди, мы сейчас снарядим к доценту Самсоновой делегацию. Пойдет Татьяна Козобкина, а вы, товарищ Волгин, можете к ней присоединиться.

Волгин предложил сходить вместе. С ним собрался и Борис Горянский.

Они прошли Пушкинскую площадь, свернули на Страстной бульвар. На Каретной улице Козобкина зачитала по бумажке адрес и многозначительно поглядела на Волгина, который, по ее представлению, не раз уже бывал по этому адресу. Восьмиэтажный, послевоенной постройки дом стоял фасадом на улицу и являл собой образец архитектуры последних лет. Каждая квартира имела балкон, а лестничные площадки просторны и пол выложен узорной плиткой. Три дома замыкали каре, образуя прекрасный двор, внутри которого были разбиты сквер и детская площадка.

– Хороший домик, – определила Козобкина, входя в подъезд.

– Мы подождем, – сказал Борис, предлагая Волгину пройтись по двору. Они не успели дойти до детской песочницы, как их окликнула Козобкина.

– Мальчики, мальчики! Все! Узнала. Дверь не открывалась, сколько ни звонила, ну я к соседям, а соседи сказали, что ее увезли.

– Куда? – вырвалось у Волгина.

– В больницу. Упала с балкона, говорят. Вешала белье, ветер дул, вот и упала.

Он теперь все понял, вскочил и бросился в подъезд и, забыв о лифте, на одном дыхании проскочил пять этажей, остановившись перед дверью, нажал на кнопку звонка, чувствуя, как страшно колотится сердце, а сам он шептал одно-единственное своими побледневшими сухими губами:

– Не может быть! Не может быть! Не может быть!!!

Он звонил, пока не выглянула соседка, молодая женщина с ребенком на руках.

– Молодой человек, она вчера ночью стирала, как всегда, развешивала белье и сорвалась, я слышала, как она закричала, и упала, я еще кормила ребенка на ночь, а слышу, что крикнула, выглянула с балкона и сразу все поняла. Такое случилось несчастье.

– Не может быть! – сорвалось у Волгина.

– Что поделаешь, – проговорила женщина мягким своим голосом, глядя с прежней болью на него. – Вон до сих пор веревки оборваны висят, она за них цеплялась, а видать, не удержалась. А главное, я сама слыхала, как она закричала, ее мать приезжала, отец, а не вернешь ведь.

– Она умерла? – Он ничего не понимал и ничего не видел.

– Ну, так вить сами видите, пятый этаж, – отвечала она. – Не дай бог кому!

Волгин почувствовал, что не может больше стоять на ногах, прислонился к двери и зарыдал, сползая на пол.

«Все кончено, – шептал он, спускаясь вниз и не видя перед собой ступенек. – Все кончено, и ее больше нет на свете». Он спустился на первый этаж. Ему опять пришло в голову, что произошла ошибка, и он поднялся вновь на пятый, позвонил соседке, которая тут же открыла дверь, словно ждала его.

– Скажите, а в какую больницу увезли? – спросил Волгин слабым голосом.

– К нам прикреплена первая городская, а я-то врать не буду, не знаю, куда ее повезли, как бы не в морг, – отвечала она. – Милиция тут была. «Скорая», с носилками ходили. Все тут было. А вот сказать, куда ее отвезли, не могу.

Борис с Татьяной стояли в тамбуре, что между дверьми на выходе из дома, и Борис тискал ее что было сил, запустил руку ей под юбку, предаваясь вольному движению страсти. Завидев Волгина, они прекратили возиться.

На кафедру они вернулись все вместе. Татьяна сбивчиво рассказала Дражайшему о случившемся. Профессор сильно расстроился, поглядел на Волгина, покачал головой.

– Вот как бывает, молодой человек, в жизни! С такими связями, с такими данными, кто бы мог подумать, дорогие мои. Не верится, не верится. Недавно видел ее. Такая, такая красавица! Милочка, завтра с утра займись-ка этим вопросом. Позвони, узнай, проверь, потом объявление в траурной рамке. Она – талантливый педагог, напиши: выдающийся педагог! Просвещеннейший ученый!

Профессор, совсем разволновавшись, вышел, хлопнув дверью.

Возле памятника Пушкину Волгин стоял минут тридцать, пока дежурный милиционер с озабоченностью не стал посматривать на него, только тогда он пришел в себя и вернулся обратно к университету. Признаться, он опять же не мог припомнить причины своего возвращения. Волгин вспомнил, что Борис остался на кафедре, поднялся на второй этаж и, пройдя полутемные коридоры, открыл дверь на кафедру. В закутке, огороженном шкафами, кто-то копошился. Он заглянул туда и отпрянул: опрокинувшись на стол спиной, с задранной юбкой, держась руками за края стола, лежала Козобкина… Рядом стоял Борис… Он оглянулся на шум, но Волгин уже выскочил в коридор.

На следующий день Волгин позвонил Галине Брежневой и все рассказал. Она в ответ заохала, обещала во всем разобраться с помощью своих хороших знакомых.

– Она мне звонила совсем недавно, – говорила Галина со слезою в голосе, – Она мне сказала, что у нее теперь есть «свой сад жизни». Она была счастлива. Я звонила ее маме. Она в таком горе! Мы так дружили, всем делились. Заезжайте ко мне, прошу.

Волгин повесил трубку. До похорон он больше не выходил из комнаты, лежал и смотрел в потолок, вспоминая ее слова про «свой сад жизни». На похоронах он увидел ее мужа. Он сразу узнал это прыщеватое лицо и молча, не скрывая своих чувств, смотрел на Свинцова. Волгин думал о своей потерянной любви и о том, что его долг теперь понять, как же все это произошло и, если есть виновный, отомстить во что бы то ни стало.

Состояние Волгина в первые дни после смерти Самсоновой было мучительным. Он думал о самоубийстве, считая, что жизнь для него закончилась. Но со временем он решил, что Людмила не простила бы ему самоубийства, и ради нее он должен жить. Он с еще большим рвением принялся за учебу. Все свободное время сидел в библиотеках, чаше всего в Ленинке, экзамены он легко сдавал, помогала хорошая память. К нему стал присматриваться заведующий кафедрой, его литературной кузнице нужны были такие талантливые и перспективные кадры, как Волгин.

Волгин сидел в задумчивости в сквере на Моховой, когда к нему подошел Борис Горянский.

– А правда, что ты был влюблен в доцента Самсонову?

– Правда.

– Мне Таня сказала. Ты извини, что я спросил.

– Была прекрасная женщина, я ее любил.

– А она тебя?

– А она меня еще больше, я так думаю, и не надо об этом говорить.

Волгин просто не хотел говорить на эту тему, ему вообще стало неинтересным общение со сверстниками. Он стал другим. Сколько ни приглашал его Борис на вечера в дома культуры, на концерты или просто студенческие вечеринки, он никуда не ходил.