– Ты что смеешься? – спросил он.

– Мне смешно, что мы в разные стороны смотрим. Ты помнишь, Пушкин говорил про магический кристалл, так скажи, если сидеть спиной к спине, то о каком магическом кристалле можно говорить? Я же сегодня весь день готовилась встретиться с тобой. Ты посмотри, какая я! Посмотри, какое на мне платье. – Она привстала и повертелась перед ним. На ней ладно сидело бирюзовое с серебряной ниткой вязаное платье до колен, с отложным воротничком, перехваченное серебряным поясочком.

– О чем ты думаешь? – спросила она ласково, глядя на него выразительными синими глазами. – Нравлюсь я тебе, я это вижу. И не скрывай. Я люблю, когда не скрывают своих чувств. Нравлюсь?

– Нравишься. Не то слово. Ты само очарование, – сказал он, околдованный ее взглядом, плавными движениями рук, тела. Они действовали на него магически. – Ты просто обольстительница, Леночка!

– Вот видишь, ты мой мальчишка. А ты знаешь, что я неделю выбирала, как к тебе обращаться и решила, что выражение «милый мой мальчишка», именно больше всего подойдет к тебе.

Он оглянулся. Нескучный сад не убирался: то там, то здесь валялись старые трухлявые бревна, на одно из них он и пригласил присесть Елену.

– Нет, не сяду, – сказала она кокетливо. – Будешь меня соблазнять.

Волгин побожился, что не будет.

– В таком случае, – сказала она. – Зачем я буду сидеть с тобой, мой милый и ласковый мальчишка? Я сяду, но если только будешь меня соблазнять, я не дура, чтобы упускать такого парня, как ты. Но только не прикасайся ко мне. Согласен?

Он присел рядом и обнял ее, притянул к себе и поцеловал в теплые ее губы. У нее так задралось платье, когда она присела, что оголились бедра. Она прильнула к нему и прошептала:

– Ты меня понял, милый мой мальчишка?

Она шептала какую-то невинную чепуху, обхватывая все сильнее и сильнее его руками. Он не мог отвести от нее взгляда, она страстно смотрела ему в глаза, он задохнулся от нахлынувшего желания.

– Такой нежный, ласковый, – шептала она, и ее слова кружились в воздухе словно листочки, словно нежнейшие паутинки, обволакивали его. Он видел, как лицо ее порозовело, и почувствовал, как волна желания захлестнула их обоих.

– Дай твою руку, – прошептала она голосом, не вернувшимся еще на свою обычную волну и, взяв его ладонь, положила себе на грудь. Сердце ощущалось под рукой, и он подумал, как переменчива судьба и как невозможны порой женщины.

– Что молчишь, мой милый мальчишка? – спросила она и только тут разглядела, что они лежали на куче старой прошлогодней листвы, и засмеялась этому.

– Знаешь, – произнесла она, – Я все предчувствовала заранее, что мы сюда пойдем, какие слова будем говорить. Посмотри, я изменилась? У меня не было мужчины. Ни одного. Я думала, что сначала надо влюбиться, а уж потом все остальное. Но дедушка сказал: со мной можно в разведку ходить и назад не оглядываться.

– Нет в мире женщины, которая бы свои недостатки не превращала в достоинства, – вздохнул Волгин и засмеялся.

Они направились к метро.

– Хочешь, я сейчас в том отделении милиции камнями окна побью, – предложила она засмеявшись. – И они скажут: спасибо! Клянусь!

– Нельзя, посадят, как дураков.

– Не посадят, наоборот, скажут, что я случайно сделала, потому что дедушка уже звонил и разговаривал с начальником. Представляю, как его трясло. Он же небось сказал, приеду на танке, всех подавлю! Поехали к тебе.

Она взяла такси. В общежитии, в комнате, на кровати сидел с заспанным лицом Мизинчик, ковыряясь в носу, и когда они вошли, он даже не изменил позы.

– Выйдите, нам надо поговорить, – предложила сразу ему Лена, брезгливо шевеля пальцами правой руки, словно подушечками пальцев щупала воздух. – Фи, воздух тут, открой окно.

Мизинчик поднял на нее глаза и ничего не ответил. Она повторила свою просьбу, но уже более раздраженно.

– Тут нечего распоряжаться, я имею право на комнату, как и он, – сказал Мизинчик с некоторой неуверенностью, потому что безапеляционный тон девушки заставил его колебаться в принятии решения. Но, поколебавшись, он снова лег и отвернулся к стене. Волгин пожал плечами, сказал, что пора кофе пить.

Лена подошла к Мизинчику и с омерзением ткнула пальцем ему в плечо.

– Эй, ты! Не слыхал, что я сказала, больше повторять не буду! Улетучивайся!

Он не шелохнулся, лишь повел плечом, к которому она прикоснулась.

– Я что сказала! – повторила разгневанно Лена и, взяв с полки книгу, ударила Мизинчика по голове. – Я повторяться не люблю! Как звать этого невоспитанного осла? Сейчас я вызову милицию, чтоб его взяли.

Мизинчик, словно его кто окатил ушатом холодной воды, вскочил и, молча потряс головой, дрожавшими руками поставил книгу на полку и выскочил вон.

– Как ты можешь здесь жить? – спросила она и прошлась по комнате. – Тут омерзительно пахнет, воняет потом этого идиота. Он шиза! Не видишь? Он тебя ночью прирежет за то, что ты красивый, умный, высокий! Слушай, застрели его, он же стучать на тебя будет. У дедушки есть пистолет. Именной! Слушай, я придумала, где тебе можно жить.

– Куда ты меня приглашаешь?

– Да нет, тут мы живем, папа с мамой за границей, а у дедули имеется один домик, ну то есть двухкомнатная квартира, он же охотник, вот туда приезжают и останавливаются его дружки-охотники, простые мужики, из его деревни, где он родился. Там две комнаты, холодильник, телевизор.

– Нет, Лена, спасибо, лучше я не буду ни от кого зависеть, за свои рубль двадцать в общежитии.

– Но ты эти рубль двадцать можешь мне платить, хотя мне деньги не нужны. Но если у тебя такой принцип, то пожалуйста. Просто не хочу, чтобы ты с этим отвратительным типом жил вместе. Он же чудовище! Он же стоит у двери и подслушивает наш разговор. Квазимодо! У него рот – кривой, нос – кривой, глаза – врозь. – С этим выродком я тебя все равно не оставлю.

– Скажи, чем я привлек внимание сегодня милиционера? Проходили мимо него студенты, не остановил, а меня остановил. Что они от меня хотят? За Казакова?

– А кто такой Казаков? – поинтересовалась Лена.

– Он обладает магией слова. Твой дедушка обладает социальной магией, так скажем, послал на три солдатских буквы и – его поняли. А Казаков – магией слова! Вот я и думаю.

– Я пошла домой, а ты думай.

Он кивнул, а сам подумал о том, что хорошо бы побыстрее побродить одному по скверу подле общежития.

Никогда еще осень так не действовала на него. Он не ожидал ни встреч с Леной, ни с Борисом, который вернулся из Крыма, и снова зачастил на кафедру, на которой осталась после учебы Татьяна Козобкина, готовившаяся заочно поступить в аспирантуру. Он ходил словно неприкаянный, равнодушно встретил сестру Надю, приехавшую из родной Бугаевки с целой сумкой варенья и вяленой рыбы. Его ничего не интересовало после того, как профессор Дрожайший недвусмысленно намекнул на «провал защиты». Просто намекнул: он никогда не говорил определенно.

– Стоило бы сдать экзамены. А на всякие там занятия можешь не ходить, молодой человек. Мне кажется, твоя работа – это полноценная докторская диссертация, – подбадривал профессор, а сам думал, что после защиты диплома Волгину не предложили защиту диссертации, значит, имеются влиятельные силы, которые категорически против Волгина. Дрожайший все понял и перестал хлопотать. В конце концов, собственное спокойствие важнее и не стоит волноваться. Он считал, что сделал для талантливого юноши все, что мог.

Волгин чувствовал, что жизнь проходит мимо него. Он потерпел полнее фиаско с диссертацией, женщин после Самсоновой серьезно не воспринимал. Он сел и написал как-то об этом статью в форме письма-раздумья. Получился рассказ. Волгин понимал, что он не художник, лишь аналитик, но узнал адрес Юрия Казакова и положил в почтовый ящик свой рассказ. Волгин вложил записку, в которой обращался к Казакову как к непревзойденному мастеру магии слова. Писатель ответил коротким письмом, предлагая встретиться в журнале «Юность». Они встретились на пять минут, не больше.