Ротмистровский свернул в переулок, потоптался там некоторое время и вновь вернулся на улицу Горького. И стал смотреть на проходивших мимо людей, на него многие оборачивались – в маршальском мундире, сердитый, в великоватой фуражке с золотистой кокардой.

«Нет, – думалось ему, – это мой народ, и я его никому не отдам, и он меня не продаст».

Он думал еще о том, как молчали известные военачальники, которых он выводил в люди, когда Горбачев говорил о перестройке, призывал брать пример с Америки, призывал открывать частную торговлю. «Великая страна – и в ней все должно быть великое!» – воскликнул маршал. И Волгин был прав, когда говорил, что: «великое рождает великое, а оборотная сторона великого – смерть. «Слон не может родить ворону! «Неужели смерть?» – подумал маршал с какой-то обреченностью.

В парадном консьерж вытянулся с радостным лицом, приветствуя маршала, и отдал честь. На своем этаже он вышел и еще некоторое время, словно сгоняя с себя неприятный пепел мыслей, по привычке прежде, чем нажать на кнопку звонка, постоял перед дверью. Нажал на кнопку звонка: один – короткий, два – длинных, снова два – коротких и еще один – длинный звонок. Как условились. Дверь не открыли. Тогда он вынул из кармана свой ключ и отворил ее. Увиденное ужаснуло старого маршала – кровь, человек в форме, ничком лежавший на полу, черный дог Рот, изо рта которого сочилась кровь.

– Лена! Что это? – крикнул он. – Где ты? Лена!

– Я тут, – отозвалась внучка из гостиной. Навстречу вышел Волгин, его руки были в крови, бледное лицо выдавало сильное волнение.

– Что случилось? – спросил маршал строго, но уже спокойно.

– Свинцов пришел… Рот бросился, свалил, – сбивчиво начал объяснения Волгин, показывая свои руки, покусанные собакой. – Я стал отбивать, он меня покусал… Лена… вот Лена спасла.

– Это я его пригласил! На беседу! Черт побери! Полковник Свинцов! – Маршал перевернул тело полковника на спину и нащупал на темечке пульс. – Немедленно! «Скорую!» Лена! Немедленно!

Через семь минут примчалась «скорая», увезла полковника Свинцова, который не подавал признаков жизни. Маршал отыскал на кухне тряпку и сам вытер пол, прикрыл Рота половиком и присел рядом с внучкой:

– Леночка, не волнуйся, расскажи дедушке, что случилось?

– Я ему, дедушка, прострелила колено, чтоб он во всем сознался, а он бежать, сволочь. Он во всем признался, дедушка. Послушай, послушай. – Она включила диктофон, – донесся спокойный голос Свинцова и надрывные выкрики внучки.

– А где он находился? – спросил маршал, дослушав допрос до конца, и показал на Волгина.

– Я его, дедуля, чтобы Вову ни в чем не обвиняли, заперла в другой комнате. Он вышиб дверь плечом, когда Рот рвал горло этой скотине. Разъяренный Рот покусал его. Тут я не знаю, откуда силы взялись? На ноги и… бежать к нему. Рота пристрелила – в пасть! Он меня сделал калекой, а я была самая красивая в Москве. Он – убийца! Понимаешь? Послушай, послушай еще раз. Он хотел меня убить, чтобы все свалить на Вову. Послушай, что говорит гад ползучий.

– Вот что, – подумав минуту, стремительно приказал старый маршал, обратив глаза к Волгину. – Ты – марш домой! Ни шагу на улицу! Сиди! Жди! Ты, Лена, не стреляла, а вот он хотел убить дога, а попал, когда тот схватил за руку, себе в колено. Но только вот пуля? Где пуля? На экспертизе определят пулю. Время пришло другое, под меня копают, Лена. Это для них находка. Пулю поищи.

– Он, дедуля, полное дерьмо. Ты б его убил наверняка, послушав его признания. Я его за горло взяла. Раскололся полностью. Послушай, на что он способен, послушай, я его записала.

– Ой, Лена, внученька моя, не в том дело, полковник пришел, полковник ушел, а вот то, что я сегодня увидел, услышал… Ладно. Пусть Волгин пока не выходит, сидит у нас. Уйдет ночью. Черт с ним со Свинцовым, мне не до него. Сегодня я увидел, как меня ненавидели за то, что я люблю свою родину! Первый раз в жизни я такое увидел! Развал! Развал сверху!

– За что? Ты за советскую власть голову готов отдать.

– Теперь нас потихоньку всех заслуженных людей, будут свозить на кладбище и в братскую могилу сваливать.

Маршал вдруг почувствовал страшную усталость и равнодушие ко всему. Словно ничего не случилось, все катилось своим чередом по всем известной дороге туда, куда катится человечество уже многие тысячелетия – к бездонной пропасти. Маршал обвел гостиную взглядом и посмотрел на внучку – она стояла подле тахты с растерянным лицом на своих ногах. Но в эти трудные минуты для выражения радости у него не было сил.

Все эти дни старый маршал уединялся, ссылался на то, что чувствовал себя неважно. Звонили из института Склифосовского, наводили какие-то справки относительно полковника Свинцова.

Волгин понимал важность исторического периода, и ему происходящее нравилось: открыто стали говорить, всех ругать, свергать старых идолов, некогда олицетворявших великую социалистическую империю. В разных концах столицы возникали пожары, увольнялись крупные государственные чиновники, с экранов телевизоров не сходило демократическое лицо Генсека Горбачева, а потом уже и Президента СССР. Явные перемены носились в воздухе. Народ, затаив дыхание, ждал лучшей жизни. Однажды Волгин направлялся к Ротмистровским и встретил Бориса Горянского. Тот обрадованно сообщил, что помирился с Аллочкой, которая изменилась в лучшую сторону, добавив при этом:

– Но если честно, Володь, и если ты меня не осудишь, то она была и осталась, что ни говори, шлюшкой. Детей жаль, а так бы я на нее наплевал. Притащила детей ко мне, пусть живет, я с ней, стервой, жить-то не стану. Ты меня знаешь, Володь. Ведь ты же говорил, что доброта женщины пропорциональна размеру ее грудей. Отсутствие таковых – явный признак перерождения. Так вот у Аллочки бюст фактически уменьшился до нуля, так. Аня, соседка, сучка: водит кобеля домой. Я страдаю. Я человек, в общем, хороший. В политику не ввязываюсь, но скоро стрелять будут. Детей жаль.

– А куда делся этот Дюнзе, который Николай?

– Говорит, что открыл ларек, продавал джинсовку, на него наехали рэкетиры. Ну и он – в бега. Исчез. То ли убили, то ли сбежал.

– Ушла молодость, друг мой ситный, – вздохнул Волгин.

– Не ушла. Запомни, мужику столько лет, на сколько он себя чувствует, а я чувствую себя не хуже, чем двадцать лет назад.

– Ты-то чувствуешь, но видят другие лучше, другим перемены заметнее.

– Запомни, Володь, что самое опасное в наше время – это мнение других. Но самое важное сейчас – деньги. Я тоже, чтобы не отстать от жизни, решил открыть магазинчик, торгануть, а? Надоело мне лекции читать за свои доцентские гроши, а? Как твое мнение?

– Каждая идея хороша, если она не приносит зла.

– Я согласен с тобой относительно идеи. А помнишь принцип пальчика, помнишь, я тебя учил? Я вчера с одной студенткой на фатере, в ресторанчике такой танец любви закатал. Она меня просила любить ее. Любовь – есть красивая ложь.

– Любовь – понятие божественное. Умный умного поймет, а дурак умного – осудит.

Они неторопливо продвигались сквозь толпу к Пушкинской площади, оглядывая проходивших девушек.

– А ты с той маршальской звездой завязал?

– Нет.

– А почему? Дура дурой. Я ей звонил.

– Нет, – сказал Волгин, внимательно и холодно посмотрев на Горянского. – Не дура. Умная. Послушай, Борис, это нормально, когда с возрастом люди умнеют.

– Ты как-то сказал, что жизнь – трудное болото, которое необходимо преодолевать с бревном в руках, – засмеялся Борис, заглядывая Волгину в глаза. – Вот я и преодолеваю болото. А что касается этой маршальской звезды, то знай, будь она такая умная, давно бы охомутала гения. Ладно, айда ко мне. Я тебе покажу старого льва. Придет одна, двадцать лет – такая!

– Она принадлежит не тебе, – просто сказал Волгин.

– Я ее буду ласкать, гладить.

– Она принадлежит не тебе, Борис. Ласки ничего не значат, погладил ты, погладил другой и что?