– Сволочь! – сплевывал Борис кровь. – Негодяй! Я его убью! Но сильный, гад! Видишь, я б его убил, да не успел! Все, жизнь его, считай, кончилась! Скажи ему, встречу, убью!

– Ты такой храбрый, – Аллочка принялась вытирать Борису кровь.

– Еще бы! Закрой дверь на ключ!

Волгин на следующий день познакомил Надю с Козобкиной, та была в восторге от его сестры, и сразу же повела ее знакомить с деканом. Таня радостно сообщила, что декан в «дичайшем восторге» от его маленькой сестры, умницы и скромницы, которая улыбается, как Мона Лиза. Теперь Надя с утра до вечера сидела на кафедре, приводя дела в порядок, и готовилась к экзаменам. Он часто проводил время на лавке под раскидистыми деревьями, слушал чириканье воробьев, читал «Очерки по литературе XIX века» профессора Петрова, а сам мысленно уносился на берег маленькой речушки Истры, на которой он впервые обрел счастье любви.

Как он и предполагал, Надя сдавала экзамены на «отлично», и хотя многие преподаватели говорили, что Надя это, конечно, не Волгин, который покорил всех профессоров своими феноменальными способностями, но все же Надежда Волгина – девочка умненькая и прилежная.

Надя набрала достаточно баллов и появилась в списках первокурсников. Она была в восторге и плакала, повиснув на шее своего брата. Волгин пригласил Козобкину с сестрой в кафе «Московское», и они отпраздновали поступление сестры шампанским.

Вскоре Волгин начал готовить доклад для выступления на ученом совете. Дрожайший этому факту придавал огромное значение. Чего ему стоило убедить секретаря Совета в необходимости, исходя из требований партии и правительства, а также лично Генерального секретаря Хрущева, усилить работу с молодыми кадрами, протолкнуть этот доклад, который принесет, как казалось, самому профессору одни неприятности. Доклад должен был иметь подготовительный характер, являясь преддверием дипломной защиты Волгина. Если все пойдет по плану, то защита дипломной работы превратится в защиту кандидатской диссертации. Дрожайший волновался, потому что сам не знал чего ждать – победы или катастрофы. Второго Дрожайшему не хотелось. Профессор настаивал наряду с общими теоретическими размышлениями о назначении литературы как высшей формы осмысления жизни на земле вставить чрезвычайно важные мысли о «марксистско-ленинской методологии», «марксистско-ленинском взгляде на литературу». Без таких вставок невозможно выйти на широкую научную дорогу. Дрожайший видел в Волгине будущего талантливого и смелого ученого, но видел также его слабость в области того, что касается «обработки с точки зрения идеологии».

– Какой может быть марксистско-ленинский взгляд, когда мы речь ведем о Чехове и Казакове? – удивлялся Волгин.

– Марксистско-ленинский взгляд определила партия, это, по сути дела, ее взгляд.

– Давайте тогда напишем: современная наука о литературе и прочее, – горячился Волгин.

– Я вас, молодой человек, понимаю, но и вы поймите меня, – досадовал он. – На первоначальной стадии, если говорить откровенно, я еще смогу подстраховать вас, но дальше, когда дело коснется непосредственно защиты диссертации, я могу загреметь в таком случае вместе с вами, потому что являюсь вашим научным руководителем. И что тогда скажет та же самая Марья Ивановна?

Доклад на ученом совете состоялся в ноябре. Произвел впечатление. Лишь когда Волгин по памяти цитировал из рассказов Чехова, то крупный специалист по Чехову, имя которой упоминалось во всех учебниках, программах, статьях, на которую ссылались все критики, если речь заходила о Чехове, семидесятилетняя Валентина Осиповна Иваньчук спросила:

– Он пересказывает Антона Павловича?

– Уважаемая Валентина Осиповна, – отвечал невозмутимо профессор Дрожайший. – Он цитирует по памяти.

– Но я вижу текст не Антона Павловича. Он бы так не сказал.

– Вот текст «Черного монаха», – Дрожайший протянул томик Чехова, из которого цитировал Волгин.

– Чехов писал не для цитат, для чтения он писал. И я не поняла, как он обосновывает общий взгляд.

– Это потом, после сравнительного анализа.

– Но Антон Павлович Чехов и Юрий Павлович Казаков, их объединяет только отчество, не более, – проворчала Иванчук, но было заметно, что молодой ученый ее заинтересовал.

Однажды к нему в читальном зале подошла высокая девушка и спросила:

– Простите, пожалуйста, как вас зовут? Не Владимир ли Волгин?

– Я – Волгин, – ответил он.

– Мне кажется, что мы с вами знакомы. Борис ваш друг? Он обещал, что вы позвоните, но вы так и не позвонили, я ждала от вас звонка. – Она, смутившись, собралась было уходить, но Волгин наконец вспомнил ее и мигом вскочил.

– Простите, я совсем забыл, – признался он, протягивая девушке руку. – Что я говорю. Ну, конечно, конечно, я помню вас очень даже хорошо, только сразу не смог сообразить, зачитался. Садитесь. Я рад вас видеть.

– Спасибо, – отвечала она.

– Если не секрет, где вы учитесь?

– Институт международных отношений. Первый курс.

– А, там у вас работал профессор Сергей Митрофанович? – спросил Волгин. – Не помню фамилии.

– Не знаю, – сказала она и присела. У нее была тонкая талия, распущенные по плечам длинные белые волосы и очень светлое, спокойное, светящееся лицо с голубыми внимательными в обрамлении длинных ресниц глазами.

– Вы на каком факультете?

– На экономическом, – засмеялась она.

– Извините, я еще не врубился в тему нашего разговора, – отвечал он, засмеявшись своей глупости. – Извините.

– Смешной вы, – сказала она. – Хотите кофе выпить?

– Хочу.

– Тогда пойдемте.

Они присели за столик. Она держала спину прямо, руки лежали изящно на столе, взгляд из-под длинных ресниц был пристальным и внимательным. Она считала себя хитрой, умной, соблазнительной. Он принес кофе и поставил перед нею чашку.

– Вы смешной.

– Почему?

– Вы кофе пьете левой рукой. Потом вы даже не спросили, как меня зовут. А, между прочим, меня зовут Леной.

Лена не спускала с него глаз, а он старался не встречаться с ней взглядом. В ней преобладало какое-то мелкое женское эгоистическое начало. Она была полной противоположностью Самсоновой, лишь ее женственность и красота как-то уравнивали с той, любимой женщиной.

– А тогда я вам не понравилась или вас смутило, что знакомиться со мной начал Борис? – спросила она, внимательно глядя на его лицо. – Запишите мой телефон, звоните только утром.

– А что так? – спросил он, записывая номер в тетрадь по современной литературе.

– Мама еще не уехала в командировку, контролирует мою жизнь, – засмеялась она приглушенно.

– А если вечером, я живу в общежитии, – сказал он.

– Так вы еще в общежитии живете?

– Да. А что, нельзя? У нас там много ребят живет, и все – студенты. И сестра моя там живет, Надюлька.

– Так ее зовут? – спросила она и захохотала. – Смешно: Надюлька. Не сердитая она?

– С чего бы сердиться? Она довольна, что учится. Она хорошая. У вас красивые волосы.

– Вот не знала, – опять засмеялась она. – С вами не соскучишься.

Они проболтали ни о чем до закрытия библиотеки. Он проводил ее к метро, и она попросила, чтобы он дальше не провожал.

Волгин совсем забыл о Борисе, который нет-нет и напоминал о себе. Однажды он встретил заплаканную Аллочку и спросил:

– А что же вы плачете, Аллочка?

– Иногда мне кажется, что он меня ненавидит, – сказала она о Борисе.

Как-то уже весной Волгина позвали к телефону. В общежитии, по неписаному закону, студентов приглашали только в экстренных случаях.

– Из Генеральной прокуратуры! – продохнула дежурная и замахала рукой, приглашая поторопиться. Звонил на самом деле Борис. Он долго не любил распространяться, сразу пригласил отужинать за его счет в ресторане «Прага». По какому случаю, он не стал говорить, повторив, что дело серьезное и касается их обоих. В указанное время Волгин стоял у входа в ресторан «Прага», дрожал на морозе и посматривал на проходивших в роскошный ресторан счастливчиков. Над Москвой стояло хрупкое весеннее небо, продували сквознячки. Борис, как всегда, появился неожиданно, шумно жестикулируя и призывая как бы сразу к делу.