Бой в Долиуме вынуждал выходить за пределы опыта, принуждал балансировать на ржавом лезвии между жизнью и смертью, между здравомыслием и полным безумием. Всем было невообразимо тяжело, всем кроме Грегора и Полурукого Тайлера, они будто оказались в родной стихии, подобно парящим в небесном просторе хищным птицам. Неумолимо летали от одного врага к другому и лишали тех бренности бытия. Однако вермунды заметили, что их Волчий брат несколько изменился, его манера сражаться отличалась от той, что видели во время смертоворота внутри библиотеки. Грегор стал слабее, стал неуверенным, почти робким, будто юнец, который пытается пригласить даму на танец.
Когда побоище закончилось — было принято единственно верное решение. Бенард прислушался ко всем своим чувствам, требующим сжечь рассадник кошмарного, а другие немногочисленные выжившие присоединились к нему. Их объединило общее стремление не позволить кому-то увидеть это некогда цветущее и пахнущее спелыми ягодами место. Нельзя было допустить глазам людей оставить на себе клеймо произошедшего в Долиуме; нельзя было допустить превращения страшных сплетен в осязаемую реальность. Тогда разломали бочки с маслом и вооружились факелами. Пальцы огня брезгливо смели всё под ковёр забвения, и шёпот событий утонул в громком, трескучем плаче горения.
Все уцелевшие вернулись в Оренктон, собрались в резиденции перед Бургомистром. Рэмтор встретил их с ледяной улыбкой, скрывающей под собой бурную реку подлинных чувств. Выслушал все подробности произошедшего — с пониманием того, с чем они столкнулись, сказал: «Слишком много смертей. Даже в уплату победы. Есть смерти необходимые… А это… у меня язык не повернётся назвать необходимым. Моё сердце, как и ваши, обливается кровью… и слова тут бессильны. Но всё же, скажу… спасибо, что нашли в себе силы выжить и вернуться». Шестипалый щёлкнул челюстью, замолчал на мгновения в знак скорби по мёртвым. После символического ритуала тишины, посмотрел на гвардейцев и, приняв решение, открыл секрет: «Позволю себе рассказать вам об одной далёкой смерти, она наверняка порадует вас и, надеюсь, поддержит вашу веру в то, что всё было не зря. Вы услышите это раньше остальных… Ночью я получил надёжное сообщение. Нет причин сомневаться в нём. Готовы? Верховный Министр Наместник Садоник был убит в собственных покоях». Затем Рэмтор отпустил всех и приказал отдыхать столько времени, сколько необходимо. Уходя, они услышали тихий голос: «Надеюсь, Рамдверт и Вальдр правы, и это спасёт нас всех…».
Уйдя с улицы Вель, Бенард достал из кармана скомканный клочок бумаги, на нём косыми линиями написано: «Старушке совсем худо». Пытаясь понять какой указан адрес, несколько раз отводил взгляд в сторону и каждый раз возвращал его обратно, надеясь, что написанное стало понятнее. Разобравшись куда идти, повторил своим взглядом движение часовой стрелки: провёл по кругу, только в обратном направлении. Бернард был из тех, кто несколько раз посмотрит на дверную задвижку, чтобы убедиться в том, что дверь закрыта. По крайней мере, эта недоверчивость к самому себе обострилась с недавних пор.
Проходя по дороге, которая вела в отделённую от города портовую часть, Бернард наблюдал за суетой, забурлившей в Оренктоне. Бургомистр буквально только что объявил на площади о смерти Садоника, и люди начали носиться от одного дома к другому. Никто не остаться в неведении. Любая болезнь позавидовала бы скорости распространения этой новости. Торговцы, хитро улыбаясь, старательно затирали цены своих товаров и указывали новые, которые были по неловкой случайности значительно выше. Старый цирюльник с большим цилиндром на голове вытер ладонь об тряпку на плече и вышел на порог. Начал громко выкрикивать: «Ваша борода — это бурда. А усы закрывают уста! Отговорки — ерунда! Приходите сюда! Сбреем без труда! Ещё и зуб дёрнем задарма». К зазывающему подошёл парень, совсем юный на вид, начал демонстрировать свою ровную растительность под носом и хвалебно заявлять — ему с этим помог другой мастер. Не стерпев такого предательства и поправляя цилиндр, цирюльник заявил: «Борода для мужчины — честь, а усики и у барышни есть. Тикай отсюда, а то мне начинает казаться, что все твои зубы молочные!». Юнец сначала удивился, а далее отпрянул, тут же трусцой ломанулся восвояси, выкрикивая: «Нельзя так со мной разговаривать! Бургомистр возлагает на меня большие надежды! Я помогаю строить новые мастерские! Я большой человек!». Про надежды ничего не известно, но мастерские и правда строились. Пару лун тому назад в Оренктоне начали возводить два новых сооружения. Первое предназначалось для производства листовок, которые снизят значимость лимнов, позволят смотреть на происходящее с разных сторон. Так сказать, новый вариант знакомства с событиями текущей общественно-политической жизни. А вот вторая мастерская предназначалась для другого, а именно — для изобретения и производства новых видов взрывающихся сосудов. Поговаривали, будто кто-то даже видел одно из испытаний, и там маленький сосуд хлопнул так, что специально построенный сарай за пределами города разлетелся в щепки. Подобное, конечно, маловероятно, но повод задуматься. Особенно когда мастер Шылдман единожды обмолвился о каком-то коте и о каких-то линиях передачи искр.
По дороге, идущей от борделя мимо лавки аптекаря, шли двое. Своими лицами и походками — молоды. Одежда старила их, создавала образ молодых стариков на прогулке. По всей видимости, донашивали за старшими представителями своих семей. Оба в жилетах, у первого все пуговицы застегнуты, а второй, напротив, шёл почти нараспашку.
— Ты видел? Видел? У неё такой корсет, всё просто вздымаются от восторга. Уверен, у неё две доброты. И обе круглые, тёплые. Я видел это по её глазам. Обязательно наведаюсь к ней вечером! — выкрикнул второй.
— Обязательно наведаешься и отдашь все свои сбережения ради одной минуты, — подчеркнул первый молодой старец.
— Может, и одной, но за то какой минуты!
— Какой бы не была эта минута, она не стоит месяцев тяжёлого труда. Но есть одна радость — они перестали уродовать губы. А то были похожи на размалёванных рыб.
— Ты как обычно. Расслабься. Может, ты не слышал, но вообще-то скоро будем праздновать. Или опять ушёл в свои мысли о Министре Слонике?
— Садонике. Меня беспокоит… что будет дальше и к каким переменам это приведёт. Дурное у меня предчувствие. Всё как-то странно. Мир начинает казаться чужим. Так и лимнов не останется…
— Зачем ты вообще тратишь время на размышления? Мы люди простые, главное, чтобы было что поесть да выпить. А остальное оставь Бургомистру. Он-то всяко лучше разбирается, вот и сам всё решит, — проговорил тот и мельком заметил белпера. — О, это же мясник-Бенард. Да не вертись ты. Я слышал, про него говорят, что он «Большая голова». Ведь умён, как десять стариков или типа того. Но дядька мне как-то рассказал, когда вернулся то ли из купальни, то ли ещё откуда… рассказал, что его так называют вовсе не из-за ума.
— Не знаю. Вроде на вид обычная. Ни больше ни меньше остальных. Проблем с выбором шляпы у него точно нет. А то как начнут эти шляпники рассказывать мол, чем больше голова тем больше уходит материалов. От того и цена скачет бешеной белкой…
— Да я не об этом…
— Всё, угомонись. Мы и так опаздываем.
— Какая многословность… Слыхал, какое слово знаю? Многословность, — протянул второй, и далее ускорили шаг, затерялись в уличной толпе. В меру сладкий аромат кружил над головами горожан, приглашал обратить внимание на пекарю, которая славилась своими сладкими рулетами. За такое лакомство вполне можно было отдать последние сбережения или же заплатить иным способом — сойти с тропы приключений, позволив вкусной стреле пекаря поразить своё колено. Настолько эти рулеты были вкусны. Разумеется, молва про булочника-лучника была не более чем шуткой.
Рядом с чудо-пекарней остановился даже гробовщик, а они редко так открыто показываются на глаза. Мастер держал за руку светловолосого мальчонку с чесночной вязанкой на поясе, хлопал ладонью по своей мантии, должно быть что-то искал. Спустя череду хлопков, вытащил монеты — пару медяков и один серебряный векат. Белобрысый взял их, не проронив ни слова, забежал внутрь. Почти сразу вернулся, скорее всего, прошмыгнул вне очереди и урвал два сладких рулета. Гробовщик не хотел брать угощение, но всё-таки принял — не пропадать же добру.
