— Подожди, может статься так, что дурень, забравший листок, не справится. Вот тогда и покажешь свою силушку. А теперь погнали обратно, мужики!

Смелость, разочарование, лодкокрушение. Четверо щепой от тонущего судна здравомыслия задрейфовали в таверну, распевая песни: «У-у-у… налью кружку в эль. Хлебну и сразу в мире веселей. Поутру пойду под ель. Под подолом барышни теплей…». Совсем и забыли об аккуратном доме с угловатой крышей, что ранее служил предметом желания для всякого, кто искал уютное жилище, которое смог бы назвать тем самым домом.

Ныне постройка, сколоченная заботливыми руками, оказалась на отшибе. Нет, она не росла на краю поселения, а медленно тлела почти в самом центре; оказалась на отшибе от общей жизни. Даже соседствующие дома запустели, их покинули, из них убежали. К старому изгою никто и не думал приблизиться: боялись доносящегося изнутри горестного стона.

Прежде там жил лесоруб со своей большой семьёй — смысл жизнь для многих. Его жена была хозяйственной красавицей; дети были озорниками ещё теми, но уважали старших и их слово. Одно замечание и шёлковые. Всё изменилось, когда жену свалила чахотка. Про эту болезнь сказала ведунья, не обращая внимания на маленькие отверстия на коже. Получившиеся восковые соты сложно было не заметить. Несмотря на все старания бабки не с хрустальным, а навозным шаром, благоверная увядала. Припарки и в момент придуманные заклинания не помогали, сколько бы их не нашёптывала — ничего не менялось. Потом и детей настигла та же участь. Дом превратился из обители тёплого смеха в зловонную мертвецкую; больше не уютная оранжерея, а почти компостная яма, откуда изредка вырываются беспомощные вопли. Дровосеку пытались помочь, но он отказывался принять всякую руку. Вероятно, всё из-за гордости или же наверняка знал личину ответственного за случившееся несчастье; видел виновника в колодце, в бадье при свете свечи и даже в луже холодного дождя. Жажда возмездия нуждалась в утолении, а потому наказывал себя одиночеством.

День за днём сходил с ума от горя — о нём говорили: «Бедолага заболел Поветрием времени, ест себя заживо». Необъяснимая хворь заперла того в воспоминаниях и не отпускала, несмотря на все потуги друзей, лекарей и каждого небезразличного добряка. Все терпели неудачу, не могли достучаться. В разговоре со стеной было бы больше толка. Вскоре того оставили наедине с собой, смирились из-за бесконечного ряда провалов. Никто не знал наверняка: «А хочет ли он покидать чертоги тюрьмы памяти, где все вместе сидят за столом, делят ещё горячий пирог?».

Только жители свыклись с мыслью о страшней судьбе земляка, как на замену плачу пришла тишина. И так несколько дней. Пока пара поселенцев ночью не прошла мимо обители. Там-то и услыхали страшные хрусты. Что-то грызло кости. Сразу ломанулись оттуда, побежали ко всезнающей. Ведунья сама перепугалась такой вести до тряски в щеках. Изобразив мудрое спокойствие, со всей ответственностью заявила — внутри теперь живёт упырь. Плотоядную нечисть нельзя терпеть, с новым соседом необходимо что-то сделать. Приняла решение найти смельчаков авантюристов или же наёмников. Пусть, применив свои навыки, заработают монет. Все в плюсе. Так кричалка и появилась на доске.

Где-то вдали громко разговаривали люди, они о чём-то спорили или же просто обсуждали текущий день. Слова растекались водой, иногда казались перешёптыванием лесных обитателей, спрятавшихся в глубоких подгорных шахтах. Там же смеялись будущие взрослые, которые беззаботно играли в догонялки, вовсю использовали молодость. В этом далёком журчании отчётливо слышались глухие удары, выбивали одеяло. Без труда представлялось выпрыгивающее из него облако пыли.

Странник в чёрном плаще темнее гагата прогулочным шагом приближался к дому лесоруба. Лицо скрывалось за высоким жёстким воротником, очень даже вероятно, что твёрже горельефов в соборе, но этого никак не проверить. Разве кто-то мог подойти к нему, чтобы потрогать воротник и убедиться в правдивости подобного сравнения, неожиданно возникшего в мыслях? Разумеется — нет. Только подумав об этом, можно было почувствовать себя на краю обрыва, а прыгать уж никак не хочется. Всё из-за ауры его присутствия. Невидимая и неосязаемая неотвратимо ползла, лишала спокойствия хрупкие умы.

— Удар и крики. Да такие, что представляется поле битвы. Но нет, разве что с периной. А сражаются с ней пьяные лосихи, — прошептал странник, поправляя свой белый шарф, потом отогнул воротник, так лучше слышно. Черты молодого мужчины выдавали благородное происхождение — настоящий принц. А взгляд и пепел седины в тёмных густых волосах подчёркивали то, что насмотрелся на все границы справедливости и несправедливости жизни. — Здесь я вижу всюду запах обратного движения, — добавил он, задумчиво озираясь по сторонам, осматривая лачуги.

— Это как развитие, но в обратную сторону, — произнёс второй странник в чёрном сюртуке, его чёрная накидка слегка обгорела в некоторых местах, наверное, тушил ею пламя костра. Иногда ткань играла с воображением, её движения выбрасывали перед обратной стороной глаз один отчётливый образ: крылья мифического ворона, пробудившегося от тысячелетнего сна. Служители Церкви, видящие в Первых людях путеводные огни, насторожились бы от подобного знака.

— Таков наш путь, — «белошарфный» перекинул внимание на обитель упыря, который сожрал прежнего хозяина. — Мы вольны ходить и вперёд, и назад. Ключей на вязанке много, а мы подбираем нужный. Можно и по часовой стрелки, и против. Всё переплетается, сжимается. Свалка воспоминаний ребёнка. Вот он… один из признаков скорой Саккумбиевой ночи. И почти никто не знает об этом… А если и узнают, то клеймят сумасшедшими.

— Все мы такие, кто-то больше, кто-то меньше. В таком мире только и можно… что быть таким. Это, вроде бы, называется адекватностью. Так что не нагнетай, сейчас не время для поиска вдохновения.

— А когда, как не сейчас, то самое время? Рыбаки сидят на берегу и ловят рыбу, интересно…а рыба знает, что её ловят? А люди способны представить, что сами есть рыба для нечто большего? Не тронуться ли они умом, когда пустят в свои умы правду?

— И представят все дружно тварь, которая забрасывает крючок из Чёрного озера и ловит целый вид. А «рыбки» плавают, придумывают для всего оправдания… лишь бы заполнить растущую пустоту.

— Да, но нельзя поддаваться отчаянию. Иначе все дружно возьмёмся за руки и пойдём ко дну. Впрочем, сейчас не до этого, мой не всегда любезный друг. О! Смотри. Символ-оберег имени Донного бога. Всё-таки нарисовали пентагон, правильный пятиугольник с щупальцами. А я говорил. А ты не соглашался. Увидели. Надо было спорить…

— И опять проиграл бы. Нужно хоть иногда брать перерыв. А то так и привыкнуть можно.

— Не так уж и часто я проигрываю. Не преувеличивай. Утри своё утрирование на единичку. И будет самое то.

— Не обещаю, но попытаюсь, — второй странник в крылатой накидке окинул взглядом тот же самый дом. — Не хочешь войти, Вальдер?

— Спасибо, но нет. Там много пыли. Я плохо её переношу. Она похожа на пепел. На языке сразу чувствую горечь. И вообще… твоя очередь. Я всё ещё отхожу от прошлого раза. Вот же поганое было зрелище. Так что будь любезен, о великий и ужасный Рамдверт.

— Могу понять. Сектанты пытались вернуть младенцев назад в утробу. То ещё зрелище, — вспоминая, стягивает тёмную ткань, закрывающую лицо почти до небесных глаз. — Ладно, так и быть, — с выдохом согласился он. — Я пошёл, О, Владыка.

— Буду держать за тебя курочки.

— Что? Ты же про кулачки, да? Хотя… ладно. Сам чем займёшься?

— Намерен тебя взбесить, ибо пойду играть с местными в кости. Ещё поем. Быть может, попробую здешнее питьё. Слышал, тут вино прогоняют через полынь. Вот чего мне не хватало в Межутке. Игры, курочки и греющих напитков.

— Смотри не проиграй свои агатовые глаза. А то слишком уж серые…

Вальдер изобразил испуг и, подняв руки, помахал ими.

— Только не надо их есть. Знаю я ваши экзотические предпочтения