Мама всегда говорила, что нужно бояться живых, а не мертвых.

Она обманывала.

Мы ехали в машине, когда на улице уже давно стемнело. Я зевала, и мое дыхание оставляло испарину на поверхности окна машины, которая тут же исчезала. Огни неслись перед глазами. В зеркале заднего вида я наблюдала, как мама кусала губы.

Я поежилась в пластиковом кресле, которое, как мне казалось, уже давно было пора убрать. Ведь я не чувствовала себя ребенком и хотела сидеть рядом с мамой впереди. Когда она настаивала на своем, у нее появлялись мелкие складочки вокруг глаз, а уголки губ опускались вниз.

Машина остановилась, и мама выключила фары. Несколько мгновений мы сидели в темноте, и я слышала лишь стук пульса в висках. Мама развернулась ко мне, но слабые огоньки в салоне едва ли справлялись с тем, чтобы подсветить ее.

Выражение ее лица оставалось скрыто тенью.

— Мора, доченька… Ты должна будешь посидеть здесь какое-то время. — Она склонилась ко мне и сплела свои пальцы с моими.

— Почему?

Она обреченно вздохнула, будто на мой вопрос не существовало ответа.

— Мне нужно кое-что сделать. Это ненадолго, — улыбнулась она.

Я не поверила этой улыбке ни на секунду. Что-то тревожило ее, отчего она превратила свои губы в кровавое месиво. Мне хотелось, чтобы мама снова искренне улыбалась, поэтому я послушно кивнула.

— Умница. — Ее ласковые пальцы расстегнули мой ремень. — Ты можешь включить радиостанцию с детскими песнями, я уже настроила тебе нужную волну. Только постарайся слушать очень тихо и не подпевать. Тут он тебя точно не найдет.

Последние слова она сказала, будто сама себе.

— Когда ты вернешься?

Она задержала дыхание. Я боролась с зевотой.

— Очень скоро. Никому не открывай дверь. Если что-то случится, тут же позвони мне, хорошо?

Я снова кивнула, и мама поцеловала меня в лоб. Затем дверь машины за ней захлопнулась. Я перебралась на переднее сидение, представляя, как уже скоро буду сидеть на нем, точно взрослая. Наконец-то смогу увидеть, как мама умудряется не врезаться капотом в машины, что едут впереди.

Но мама не вернулась спустя десять минут. И спустя пятнадцать тоже. Голубые цифры на приборной панели продолжали сменять друг друга.

Сделав глубокий вдох, я разблокировала дверь и вышла наружу. Розовые кроссовки с громким хлюпом тут же опустились в грязь. Позабыв о страхе, что мама выругает меня, я сконцентрировалась на другом. На страхе, что с мамой что-то случилось.

Впереди виднелись надгробия, и я поняла, что мама припарковалась на кладбище. А, точнее, на поросшей высокой травой и сорняками его части. При виде свежих дат на могилах меня затошнило, и я подумала вернуться в машину. Сжав кулаки, я все же заставила себя зашагать между ними с высоко поднятой головой. Я переживала, что мертвецы могли почувствовать мой блеф.

— Это всего лишь земля и камень… Земля и камень, — бубнила себе под нос я.

Бояться нужно живых, а не мертвых.

Однако сколько бы мама ни твердила об этом, колючие мурашки на спине при одной мысли о смерти никуда не девались. Я застыла возле одной из наиболее свежих могил, где земля еще не успела стать серой-безжизненной и покрытой мелкими травинками. Здесь она еще пахла по-настоящему.

Тогда я и услышала голоса. Они исходили откуда-то справа, но весь вид мне закрывал большой склеп и деревья вокруг него. Я собрала все мужество, которое накопилось за мои недолгие десять лет, и направилась в его сторону.

Скрывшись за широким деревом рядом со склепом, я увидела, как моя мама и трое других людей склонились над вырытой ямой. Мама что-то тараторила, и глаза у нее бешено двигались, а волосы развевал ветер.

Это был мой первый раз на этом кладбище, да еще и ночью, но при виде мамы сердце замедлило темп. Она была в целости и сохранности. Я даже было подумала вернуться в машину, но движение позади нее привлекло мое внимание.

Мужчина вышел из-за деревьев и громко сказал:

— Мы готовы.

Кисти у мамы затряслись, как всегда при волнении, но она старалась не подавать виду. Собравшиеся люди взялись за руки, рассматривая что-то — или кого-то — в яме внизу. Они скандировали слова на незнакомом мне языке.

Любопытство взяло надо мной верх, и я поудобнее устроилась на корточках, чтобы узнать, чем все закончится.

Сначала ничего не происходило, но затем мама закричала, указывая пальцем в пустоту. Что-то клубилось, точно дым, посреди пространства рядом со склепом. Кто-то приобнял маму за плечи, успокаивая и поглаживая. Она уткнулась этому мужчине в плечо, вероятно, потому что на тени неприятно было смотреть. Даже я почувствовала, как жгло глаза.

— У нас не было выбора, у нас не было выбора, — повторял обнявший маму мужчина, но, казалось, он уговаривал сам себя.

Тень разрослась, превратилась в очертание человека, но ничего человеческого в ней не было. Существо двигалось с грацией божества, приближаясь к объединившимся в группу людям, среди которых на передовой линии смело стояла моя мама. Оно сделало вдох и медленно издало звуки, отдаленно напоминающие слова, но язык не был мне знаком. Мама произнесла что-то в ответ.

На тень по-прежнему было больно смотреть. Она была чем-то неестественным, леденящим душу и сердце. Я зажала свой нос в ладони, чтобы согреться. Руки оказались еще холоднее замерзшего носа, словно я держала их во льду по меньшей мере полчаса. Я тихонько всхлипнула от неожиданности.

Существо подняло голову, его тени переместились. Оно искало что-то в темноте. Мое сердце грозило выпрыгнуть наружу, убежать, куда глаза глядят, но я сама не могла пошевельнуться.

Оно искало меня.

Затем это воспоминание и множество других исчезли. До тех пор, пока мне не исполнилось восемнадцать.

Утро пахло влажностью, и мир вокруг казался мертвым.

Город привычно погряз в смоге, а машины угрюмо смотрели на меня потухшими фарами, покрытыми каплями моросящего дождя. Утренняя тишина субботы оглушала. Я вытащила из кармана спутавшиеся в комок наушники и принялась перебирать провода пальцами. Ноги сами вели меня по дороге на работу, они знали уже родной Винбрук наизусть.

Многоэтажные высотки соседствовали с аккуратными домиками на небольшую семью. Спальный район города практически не отличался от центра — кусты везде были одинаково не подстрижены, а газон часто запускали. Ландшафтным дизайном Винбрук не славился.

Он ничем не славился. Размеренная жизнь и средние зарплаты.

Быстрым шагом я шла по пустому кварталу, не поднимая глаз. Мои мысли вращались вокруг планов на день и прогноза погоды, когда я врезалась в кого-то на пути к пешеходному переходу. Плечо заныло, и я инстинктивно выставила перед собой руки, извиняясь перед человеком, которого задела.

— Ох, простите! — машинально пискнула я.

Затем я почувствовала его запах. Едкий, но приторно-сладкий и такой неестественный, он проник в мои ноздри и заставил рот наполниться горечью. Я быстро и аккуратно взглянула на прохожего, не желая открыто показывать, как он мне неприятен.

То, что я увидела, напугало меня до чертиков. Я поспешила вперед, опустив руку на сердце и считая его бойкие прыжки.

Я ожидала увидеть перед собой обыкновенного бомжа, снующего по улицам в поисках бутылки чего-то, способного пробудить его. Солнце все еще не вышло из-за облаков, и я могла понять, как он себя чувствовал. Но меньше всего я ожидала увидеть высокого и на вид молодого парня с зеленоватой кожей, которая слезала с него заметными кусками. А еще с синяками, покрывающими подбородок и спускающимися вниз по шее.

Я еле сдержала рвотный позыв. Его запах по-прежнему преследовал, хотя между нами было уже как минимум несколько сотен метров. Его одежда абсолютно точно видела лучшие дни, и я представила, что он был жертвой какого-то несчастного случая — может, пожара, спалившего его кожу и лишившего его дома. И именно поэтому он был вынужден жить на улице и пахнуть так… как он пах.