Что касается Лизира, южной земли, то она была покрыта лесами и небольшими горами у океанского и морского побережья, за коими лежала степь — но не засушливая, как тасситская прерия, а обильная ручьями, реками и озерами.

А потому ее и степью нельзя было считать, так как высокие и низкие травы чередовались здесь с древесными рощами, рощи — с зарослями гигантского тростника высотою в двадцать локтей, а тростник — с влажными болотами либо холмами. Обитали в этих богатых угодьях три вида зверей — хищные, травоядные и гигантские, которые хоть мясом не питались, но могли превратить любого хищника в кровавую кашу; а еще жили здесь бесчисленные племена, разные по обличью и повадкам, но все с черной, серой или пепельной кожей. Одни из них были охотниками, другие — воинами, третьи — скотоводами, но большинство занималось тем, и другим, и третьим, не делая различия между плотью диких зверей, домашних быков и человека. Правда, нефатских торговцев они не трогали — ради ярких тканей, блестящих браслетов и колец, которые те привозили в своих тюках, меняя на шкуры и редкостную кость — клыки гигантских животных. Каждый соблюдал свою выгоду, и даже чернокожим дикарям было понятно: ограбишь одного купца, десять других не придут.

Далеко на востоке Лизир граничил с безводной пустыней, одолеть которую можно было лишь на верблюдах; за пустыней вновь начинались плодородные земли — Нефати, родина Та-Кема. В тех краях струилась огромная река, впадавшая в Длинное море, а за ней и нефатскими землями вновь была засушливая пустошь; потом — пролив и еще одна пустыня, жители которой разводили горбатых верблюдов: а дальше — горы, леса, моря и степи без конца и края. Край, разумеется, существовал, только Та-Кему об этом ничего не было известно; мир представлялся ему огромным, и, подобно кейтабцам, он думал, что живет на плоской земле, напоминающей маисовую лепешку. Он не был невеждой, но, конечно, не смог бы начертить риканнские моря и земли, в которых побывал и о которых слышал; он лишь рассказывал о них, перечисляя дни пешего пути или дни плавания на судне, говорил, лежит ли этот берег на восход солнца или на закат, на полночь или на полудень, куда примерно текут реки и сколь они широки, где стоят горы и какие они, высокие или низкие. Он даже не понимал, что все это можно изобразить линиями на коже или бумаге, и Чоч-Сидри был, вероятно, прав, когда собрался выложить Риканну на песке, из веток, камней и пучков травы. Такой наглядный способ применялся в Одиссаре в глубокой древности, а иногда и в нынешнее время, в особых случаях, если важно было представить местность со всеми деталями рельефа. Та-Кему он был куда ясней, чем разноцветные закорючки и знаки, что возникали под быстрым пером Син-тачи.

Похоже, нефатец, поощряемый подарками, не скрывал ничего, и лишь о родине своей рассказывал с неохотой. Ему довелось увидеть заваленное трупами ущелье, и он наверняка подметил, что пришельцы из легендарной Страны Заката не потеряли в схватке ни единого воина; это говорило об их умении, об их мощи, о несокрушимой силе их оружия из сказочного серебристого металла. На берегу Та-Кем разглядел кейтабские суда и догадался, что расстояние, штормы и бури, шквалы и ветры для них не помеха; а значит, могут добраться они и в Нефати. Поэтому говорил он больше о сокровищах Лизира да Иберы, а о своей стране упоминал вскользь, напирая на то, что лежит она в далеком далеке и путь туда труден и долог. Чоч-Сидри, однако, выяснил, что нефатцы знакомы с земледелием, со многими ремеслами и даже с письменностью; правда, писали они не на бумажных листах и пергаментах, а высекали знаки в камне, ведя по ним счет своим властителям и предзнаменованиям богов. Еще жрец узнал, что в Нефати есть множество прирученных животных, не только верблюды и быки, но и другие четвероногие более изящного сложения, но сильные и быстрые; правда, Та-Кем утверждал, что они водятся повсеместно, в том числе и в Ибере.

Но сейчас, прислушиваясь одним ухом к спору кейтабцев (те, глядя в чертеж, толковали, сколь быстро можно доплыть в эту самую Иберу), а другим — к беседе Чоч-Сидри с Та-Кемом, Дженнак понял, что они, раскладывая камни и траву, говорят не о морях и землях, но о чем-то совсем другом. Он отвернулся от О’Каймора и его тидамов, шагнул поближе к площадке, склонил голову к плечу. Жрец и нефатский купец разговаривали то знаками, то на двух языках разом; все, однако, было понятным.

— Много ли властителей в твоей стране? — спрашивал Чоч-Сидри.

— Много, господин. Они делят землю, и делят реку, и делят воду из реки. Каждый берет столько воды, сколько нужно полям. Еще они делят скот, делят людей и делят… — Та-Кем произнес незнакомое Дженнаку слово на нефатском. Видимо, Сидри его тоже не знал и с недоумением уставился на торговца.

— Это тоже скот, — пояснил купец, — только двуногий.

— Двуногий? Бык на четырех ногах, и лама, и тапир, и твой верблюд тоже… Разве бывает двуногий скот?

— Скот можно продать и купить. Бык на четырех ногах, можно продать и купить. Человек на двух ногах, можно продать и купить. Тогда человек — скот! Товар! Хороший товар!

Дженнак изумленно поднял брови, а молодой жрец, выронив от неожиданности горсть камней, уселся на песок в позе внимания. Глаза его вдруг посветлели, став почти зелеными, как у самого Дженнака.

— Погоди… Я плохо понял, да? Человека можно продать и купить? Человек — товар?

Кивнув, Та-Кем подтвердил это поразительное заявление.

— Странно… Воина можно убить или взять в плен, отпустив потом за выкуп, женщину — отдать мужчине, даже против ее воли. Но купить или продать!.. Этого я не понимаю! Товар — это ткань и горшки, зерно и плоды, быки и ламы, перья, шкуры, золото, камни… Да что угодно может сделаться товаром! Но всем этим владеет человек. И сам он стать товаром никак не может.

— Ты мудрый, а не понимаешь простого, — сказал Та-Кем. — Человек владеет золотом, стадами и большими землями, и это — человек власти, могущественный повелитель, и все делают перед ним так, — он пал на колени и стукнулся лбом о землю. — Человек владеет серебром или двумя быками и куском земли — тогда он не повелитель, но еще человек, такой, как я! — Та-Кем ударил себя в грудь. — Человек не владеет ничем — тогда он двуногий скот, товар! Верно?

— Неверно, — возразил Чоч-Сидри. — Неверно! Человек всегда владеет чем-либо: воин — копьем, рыбак — лодкой и сетями, охотник — луком, земледелец — зерном и упряжкой быков. И человек всегда владеет самим собой! Своим телом и руками! Правда, он должен слушать вождей и жрецов, иначе отведает палок или отправится до срока в Чак Мооль, но кто его может продать? Почему? И зачем?

— Кто? Сильный! Тот, кто его захватил на войне или взял за долги. Почему? Потому, что человек стоит горсть серебра; человек — хороший товар! Зачем? Затем, что человек может работать, копать поле, канал, строить стену, носить камень, пасти быков. Человек лучше быка! Бык сильный, но не может строить стену, так? А человек может! И цена ему выше цены быка. Ты понял, мудрый?

Но Чоч-Сидри не понял, как не понял и сам Дженнак. Смутные речи нефатца казались ему кощунственными; ведь кто бы ни создал в незапамятные времена двуногую тварь, человек из нее сотворен богами. Они, великие Кино Раа, научили безмозглых дикарей пониманию прекрасного; они наделили их знаниями и искусствами, законами и ритуалами, одарили всей мудростью Чилам Баль, объяснили — пусть не до конца и не совсем понятно! — устройство мира. Торговать людьми? Это значило торговать тем божественным, что заключено в них, — то есть заветами самих богов Все на свете имеет свою цену, как сказано в Книге Повседневного; все, кроме человека, ибо лишь человек назначает цену всему и платит ее — и за обычный товар, и за чувства свои, и за проступки, и за саму жизнь. И даже воин, попавший в плен, выкупает не себя, не свое тело и не свою свободу, а только платит цену поражения или принимает смерть, если платить ему нечем!

В Риканне, судя по всему, обычаи были другими, а чужих обычаев сразу не поймешь; и потому Дженнак одобрительно кивнул, когда Чоч-Сидри, оставив непонятное непонятым, обратился к иной теме: