Она попыталась пошутить, улыбнуться, чтобы смягчить обстановку. Но отец даже не притворился, будто ему понравилось меткое сравнение.

Некоторое время он стоял молча. Люди по-разному переносят трагичные новости: кто-то бушует, кто-то кричит, кто-то плачет, но истинная безысходность требует тишины. Она окутывает человека собою, отрезая от мира, превращая в шум все слова, кроме: «Ничего не получится».

— И нет никакой возможности?.. — наконец, промолвил отец.

— Нет, — Лизавета думала иначе, но сейчас ей нужно было отвадить его от водяного, защитить его жизнь. — Ты пообещал, что я пробуду здесь все три года, и я должна быть здесь. Иначе… иначе ты можешь даже умереть.

Последние слова дались ей особенно тяжело, но их нужно было сказать. Они были ножом, что отсекал оставшиеся пути к отступлению. И сработали куда лучше, чем если бы Лизавета сказала: «Не волнуйся, я разберусь сама».

— Ты права, — отец медленно кивнул. — Нам лучше пойти внутрь.

В зале он рухнул на первый попавшийся стул. Добрыня оказался рядом незамедлительно, поставил перед отцом стакан с какой-то крепкой бурдой. Тот выпил, не поморщившись, и посмотрел на Добрыню долгим затравленным взглядом — точно хотел поделиться и посоветоваться, но не мог. Точнее думал, что не мог.

— Он знает, — чувствуя, что это необходимо, созналась Лизавета.

Отец резко повернулся к ней, похоже, надеясь, что неправильно понял.

— Мой сын пытался тебя предупредить, — Добрыня, пожалев Лизавету, в этот раз решил рассказать всё сам. — Войло, помнишь? Он говорил тебе бросить что-нибудь в озеро прежде, чем закинуть удочку.

— Ты знал⁈ — за мгновение голос отца из потерянного превратился в рокочущий, громогласный. — Ты знал, и ничего мне не⁈..

— А ты бы поверил? — Добрыня говорил спокойно, но твёрдо, и этого хватило, чтобы осадить отца. — То-то же. Не пытайся винить меня в ошибках, которые сам совершил.

Последнее было сказано тихо, но Лизавете показалось, будто этими словами Добрыня отвесил её отцу отрезвляющую пощёчину. Он сказал то, что сама она побоялась: отец ведь мог заключить любой уговор, а не отдавать в услужение нечисти свою единственную дочь.

— Неужели больше ничего нельзя сделать? — затравленно поглядел тот на Добрыню, словно верил, будто он знает больше, чем только что говорившая с ним Лизавета.

— Не знаю. Это твоя дочь с водяным говорила.

Кажется, лишь теперь отец посмотрел на Лизавету осознанно — чуть удивлённо, внимательно и словно… разочарованно? Наверное, так смотрят на детей, повзрослевших раньше, чем ты ожидал.

— Ты с ним разговаривала?

Лизавета криво улыбнулась: похоже, до сих пор отец её едва слушал. Интересно, обратил бы он на неё внимание, расскажи Лизавета всю правду?

— Да, — в действительности она только кивнула.

— И он сказал, что я…

— Да. Тебе будет плохо, если не выполнишь обещание.

Повторно говорить о смерти она не хотела: это было всё равно, что пытаться накликать беду. Одного упоминания и так хватило, чтобы растормошить отца, — теперь нужно было помочь ему примириться с участью любимой дочери.

— Он не такой страшный, как может показаться, — Лизавета придвинулась ближе к отцу и, помедлив, положила ладонь на его могучую руку. — То есть, он лжец и злодей, но он… кажется, он не собирается причинять мне боль.

— Ещё бы попробовал! — кулак под её пальцами сжался, вызвав у Лизаветы улыбку: она привыкла видеть отца таким, а не потерянным и расстроенным, готовым опустить руки.

— Да, ты прав: ещё бы попробовал. Так что ты можешь так сильно не волноваться: я буду в безопасности. Да и Добрыня за мной присмотрит. Правда, Добрыня?

— Присмотрим, — тот кивнул, встретившись с Лизаветой взглядом. — Но водяному можно доверять, своё слово он держит. Если пообещал, что с Лизаветкой ничего не случится — значит, не случится.

Отец поднял на Добрыню тяжёлый взгляд, тот ответил спокойным и терпеливым. С секунду они не произносили ни слова, но вместе с тем говорили — на языке, который Лизавете был неподвластен: на языке взрослых, родителей и мужчин.

Наконец, её отец кивнул.

— Быть посему, — он вновь посмотрел на Лизавету. — Но ты каждую неделю будешь писать мне письма. И если они задержатся хотя бы на три дня…

— Да, батюшка, — он не закончил, но продолжение Лизавете и так было понятно. — Я буду писать каждую неделю. А может, и чаще.

— Хорошо, — отвечал отец.

Лизавета горько усмехнулась, ведь все трое знали: ничего хорошего в происходящем не было.

— Ты как? — забавно, но первым из всех, окружавших Лизавету, этот вопрос догадался задать Добрыня.

Ближе к обеду им вместе удалось спровадить отца Лизаветы спать. Он упирался, говорил, что хочет как можно дольше оставаться рядом со своей дочерью, но то была пустая бравада: было видно, как глаза его то и дело норовят закрыться. Лизавете пришлось трижды поклясться, что она никуда не денется до его пробуждения, чтобы он наконец прислушался к уговорам и отправился в дальние комнаты. Как сказал Добрыня, отец уснул, едва коснувшись головой подушки.

— Наверное, мне надо перед вами извиниться, — отложив ответ до лучших времён, подняла голову на него Лизавета.

— За что это? — Добрыня добродушно улыбнулся, словно и в самом деле забыл, но Лизавету было не провести.

Она лукаво посмотрела на него снизу вверх.

— Давайте посмотрим. Во-первых, за то, что нагрубила с утра, — она загнула указательный палец. — Во-вторых, за то, что назвала лжецом. Не прямо, но, думаю, вы прочли между строк. В-третьих, за то, что не сказала спасибо, кажется, ни разу за эти четыре дня. Кстати, спасибо.

— Всегда пожалуйста, — в тон ей откликнулся Добрыня, опускаясь на стул напротив. — А теперь разберёмся с твоими извинениями. Во-первых, твою грубость можно простить, учитывая всё то, что тебе пришлось пережить. Хотя я рад, что ты попросила за неё прощения, пускай и не сразу.

Лизавета поморщилась: он был прав, стоило прикусить язык раньше.

— Во-вторых, я ведь и правда утаивал от тебя кое-что. Может, с лжецом ты несколько перегнула палку, но я — старый хитрый лис, отрицать это было бы глупо.

— Не такой уж и старый, — Лизавета не удержалась.

Добрыня коротко рассмеялся:

— А ты, оказывается, остра на язык, если расслабишься!

Она улыбнулась в ответ, но улыбка получилась всё-таки грустной. Добрыня, сам того не зная, наступил на больную мозоль со своим «если расслабишься». Словно увидел, как Лизавете приходилось постоянно держать себя в узде, чтобы оставаться идеальной дочерью, лучшей подругой, образцом для подражания, каким называли её чужие родители.

Иногда ей казалось, что настоящая она заперта внутри фарфоровой куколки, лицо которой готово пойти уродливыми трещинами всякий раз, когда она порывалась проявить хоть какие эмоции.

— Могу я попросить вас о ещё одной просьбе?

— Сначала скажи, о какой.

После того, что Лизавета узнала о силе обещаний, просьба Добрыни выглядела вполне разумной.

— Присмотрите за отцом, ладно? Мне надо кое-куда сходить.

Добрыня был слишком проницательным старым лисом, чтобы «кое-куда» его удовлетворило.

— На озеро собралась?

— А если и да? — Лизавета вскинула подбородок скорее в защитном, чем атакующем жесте.

— Ничего. Просто будет спокойнее, если я буду знать, куда за тобой послать.

Его спокойный голос так и заставлял устыдиться собственной порывистости. Но ведь Лизавету тоже можно было простить? Её сердце и разум сейчас ощущались как открытая рана, уже не кровоточащая, но не успевшая толком зажить.

— Тогда ладно, — кивнула она, прикусив язык, когда захотелось опять извиниться. — На озеро, да. Лад сказал найти его, когда буду готова продолжать разговор.

— А ты точно готова?

Если бы только она знала ответ!

Лизавета вздохнула:

— Я не знаю. Не знаю, готова ли хоть к чему-то. Не знаю, как я, — она устало потёрла лицо. — Со мной за день произошло больше, чем за всю мою жизнь, а я понятия не имею, что с эти делать.