— Понятно, водички, — сделал вывод невесть откуда появившийся Лесьяр. — На, пей давай. И дыши.

Лизавета послушно поглубже вдохнула. Выдохнула, подняла глаза на склонившегося над ней лешего. Тот выглядел неуместно заботливым — словно она не свалилась на него ворохом проблем.

— Пошли. Пошли, спать тебя уложу, — он уговаривал, но не трогал.

Побуждаемая добрым голосом, Лизавета медленно, опираясь о стол, поднялась. Поплелась за Лесьяром дальше по коридору, приятно светлому после подводного княжества. Здесь, в лесу, солнце было повсюду — просачивалось даже сквозь самые густые кроны, переливалось через подоконники, как мёд. Лизавета грелась в его тепле, наслаждалась ощущением жизни. Владенья Лесьяра принадлежали Нави, но не смерти.

— Ложись, — простые указания лешего помогали, снимали необходимость думать.

Лизавета покорно опустила голову на подушку, завернулась в мягкое одеяло. Невольно зевнула — и улыбнулась, вспомнив, как ей когда-то учили сдерживать зевки или хотя бы прикрывать рот ладонью. Те времена, когда этикет имел значение, казались далёкими и бессмысленными. Вот бы таким же далёким назавтра оказался и этот день…

— НЕТ! — Лизавета, вскрикнув, села на кровати.

Грудь её тяжело вздымалась, горло саднило, будто от долгого крика. Щека была мокрой от слёз, они же пропитали подушку. Простыня сбилась, одеяло, перед сном казавшееся таким уютным, было отброшено в сторону. Не нужно было иметь семи пядей во любу, чтобы понять, что мучило Лизавету в забытьи.

— Так себе пробуждение вышло?

Она вскинула голову — в дверях стоял, скрестив руки на груди, Лесьяр. Под его спокойным взглядом вдруг захотелось спрятаться, по-детски, закрыв лицо руками. Словно он ещё не увидел влажные дорожки на её щеках.

— Да, вопила ты знатно. Но это ничего, всё пройдёт, дай только время.

Её так и подмывало поспорить, но что-то в тоне Лесьяра подсказывало: он знает, о чём говорит. Интересно было лишь, сколько времени потребовалось ему, чтобы избавиться от кошмаров.

— Предложил бы тебе ромашки, но слышал, ты её на дух не переносишь. Хотя… у меня пустырник, кажется, есть, — леший говорил отчасти с самим собой, бормотал под нос, почёсывая бороду. — Мяты ещё можно добавить…

Почти не прислушиваясь, Лизавета медленно спустила ноги на пол. Платье, в котором она спала, оказалось безнадёжно измято, волосы — спутаны. Она попыталась расчесать их пальцами, но запуталась в колтунах, и вдруг покраснела. Всё же кое-что от прежней Лизаветы ещё осталось: ей было ужасно неловко предстать в таком виде перед Лесьяром.

— Чего сидишь, мелочь? — тот как будто вспомнил о её существовании. — Сходи, умойся, сразу повеселее станешь. И в большую комнату иди, будем тебя в чувство приводить.

Приводить в чувство в понимании лешего означало всучить в руки щётку для волос, усадить перед засаленным зеркалом и заставить посмотреть на себя — взлохмаченную, с высохшими листиками в волосах, красными от слёз глазами и чуть опухшим спросонья лицом.

Увидев отражение, Лизавета ойкнула и тут же принялась распутывать длинные лохмы. Лесьяр не мешал: сидел себе на другом краю комнаты, поглядывал в окно, попивал чай. Он звучно прихлёбывал — и это был единственный шум, нарушавший тишину утра, пока Лизавета перебирала пряди, развязывала узелки локонов, проводила щёткой по длинным волосам. Дело это неожиданно успокаивало. Повторявшиеся движения притупляли разум, а вместе с ним и переживания. Там, в залитой светом комнате день спустя после смерти подруги, любви и собственных идеалов Лизавета вдруг ощутила… да, пожалуй, умиротворение. Потому как, что бы ни случилось, а время продолжало идти.

Пожалуй, теперь она понимала Мать-Природу. Помнится, Лизавета поражалась тому, как всё в мире продолжало жить, когда Сбыславы не стало — словно и не было никогда этой девочки. Теперь это казалось закономерным: если остановиться, можно было увязнуть в скорби, сожалениях, чувстве вины. Не то, чтобы Лизавета его не испытывала. Она по-прежнему гадала, могла ли как-то изменить, отменить случившееся, но боль от этих мыслей слегка притупилась. И Лизавета была уверена, что она и дальше продолжит угасать.

— Лучше? — грубоватый голос заставил её повернуться. — Иди, выпей всё же пустырника. Ещё лучше станет.

Когда Лизавета села за стол, за окном вдруг запели птицы. Помедлив, она придвинулась ближе, поглядела наружу. На ветви их дуба сидел, заливаясь, соловей. Он почти сразу вспорхнул — спугнула пробежавшая мимо белка, которая, в свою очередь, и сама испугалась кого-то: Лизавета услышала, как громко затрещало что-то внизу, точно там ходил большой зверь.

— Да, соприкоснувшись со смертью, начинаешь замечать жизнь.

Лизавета поглядела на Лесьяра. Её поражало, как обычная мужицкая внешность в нём сочетается с такими глубокими мыслями. Хотя чего удивляться — он же сам говорил, что был никак не моложе целых трёхсот лет!

— А когда столько живёшь? — спросила Лизавета, даже не думая толком. — Тоже больше видишь и подмечаешь?

— Пожалуй, — он пожал плечами. — Мне трудно сравнить: постепенно многое забываешь. Я уже не знаю, каким был человеком, не помню себя молодым лешим, ни вижу во снах лица людей, которых когда-то проводил за порог.

— Думаете, я тоже забуду? Это время на озере?

— Я сказал, что забываешь многое. Не всё.

Ответ был уклончив, но он помог Лизавете улыбнуться. То была неуверенная улыбка, как первый луч, скользнувший в комнату меж неплотно задёрнутых штор. Однако Лесьяр, похоже, увидел в ней добрый знак.

— Думаю, ты готова отправляться. Решила, куда?

— Уже? — сорвалось с губ Лизаветы неосторожное. Она тут же попыталась отшутиться. — Вам так надоело моё общество?

— Почему же? Нет, — к чести Лесьяра, он не обратил на её оплошность внимания, а ответил, как ни в чём не бывало. — Но людям не место в Нави, хотя они сюда так стремятся.

Она нахмурилась: стремиться в Навь означало стремиться к смерти, что в её мире считалось немалым грехом. Леший заметил, как она изменилась в лице, и рассмеялся:

— Нет, я говорю не о самоубийцах, хотя таких и хватает. Но ты когда-нибудь обращала внимание, как смертельна для людей сама природа? Вы тонете не в своих ваннах, а в озёрах. Теряетесь не в городах, а в лесах. В горах вы падаете и задыхаетесь, хотя, казалось бы, где может быть больше воздуха, как не под самыми небесами? И даже огонь, который, как вам думается, вы покорили, всё равно убивает вас, сжигая дотла дома, вами построенные.

С каждым слогом улыбка его уменьшалась. Голос становился размеренным, словно он не говорил, а пел ритуальную песню. За окном, вторя ему, потемнело: солнце закатилось за облако, ветер заиграл в ветвях. По спине Лизаветы пробежали мурашки — что это, проснувшийся страх перед Навью-Природой?

— Чем ближе вы к природе, тем ближе к границе с Навью — неспроста за мир духов отвечает та же Матерь. Поэтому в лесу людям не стоит задерживаться надолго. Поняла, мелочь?

Наваждение спало. Солнце вернулось, лучи его легли на стол между Лизаветой и Лесьяром, нежно огладили её руку. Лесьяр отсалютовал ей кружкой:

— Поняла, почему тебе пора отправляться?

Она нехотя кивнула. Что бы он ни говорил, часть своей души Лизавета уже отдала Нави.

И всё же, несмотря на все чувства, Лизавета выбрала дом. Какой смысл был возвращаться на озеро, где её уже никто не ждал? Она не желала снова обманываться и подвергать свою жизнь опасности, а потому покорно взяла руку Лесьяра, которую тот ей протянул.

Если во время путешествия с Ладом и Яром мир вокруг словно смывал мощный поток, то на этот раз его будто поглотила листва. На мгновение Лизавета оказалась в коконе из ветвей, а когда те отступили — обнаружила себя на опушке совсем иного, уже не хвойного леса. Позолоченные осенью деревья приветствовали её тихим шорохом.

— Где мы? — спросила Лизавета, ещё глядя на их макушки.

Ответ не потребовался: она поняла всё, едва опустив взгляд. Лесьяр перенёс её на холм недалеко от стен Медного града, в котором она провела почти всю свою жизнь.