— Не могу. Что хочешь проси, а этого — не могу. Семья у меня, их кормить надо. Не справятся бабы же! Они хрупкие, глупые: жена ни дня в жизни ничего не делала, дочка — тем более! Не ради меня, так ради них — попроси другого, чего угодно!

Он пожалел о сказанном в тот же миг, как слова вылетели изо рта. Каждая детская сказка учила не обещать исполнить любое желание, выполнить любое задание. Микула внутренне сжался — он понимал, что теперь последует.

— Семья, говоришь? — неожиданно заинтересовался водяной, так и прильнул к борту лодки. — И что, правда без тебя не проживут? И ты лишь за них просишь, не за себя?

— За них.

— Убеди меня. Расскажи о них.

Водяной прищурился. Микула замолчал, уставился на него. Заморгал быстро-быстро, будто сам был из рыбьего царства, и теперь вдруг оказался на суше.

— Н-ну… Марфа — это жена моя. Шестнадцать лет, почитай, женаты. Душа в душу. Ждёт меня каждый раз из поездки, на шею кидается. Расспрашивает, как съездил, что видывал, чего привёз. И в лицо ещё всегда так заглядывает! Проверяет, как я, не приболел ли в дороге, не устал ли…

Признаться, Микула покривил душой. Если жена и расспрашивала его о поездке, то только о прибыли, а в лицо заглядывала проверить — трезвым до неё муженёк добрался или похмельным. К чести Марфы сказать, для подозрений у неё имелись все основания.

— И Лизавета! — отбросив мысль о строптивой супружнице, Микула ухватился за другую. — Лизавета — это ж мой солнечный лучик! Светлая, чудесная девочка… девушка! Ей, почитай, семнадцать годков стукнуло, замуж давно пора! Вот, партию ей достойную подыскиваем, чтоб побогаче был, как принцессу её содержал, в шелка одевал, в шали укутывал…

— А отдай её мне.

Микула застыл с открытым ртом, не договорив.

— Не в жёны, конечно, — водяной махнул рукой, будто отгоняя глупую мысль. — В услужение. На три года, вместо себя.

Тишина воцарилась гробовая. Водяной ждал, Микула смотрел. Время на минуту застыло, а потом медленно, с усильем пошло. Водяной подтянулся, перегнулся через борт опасно накренившейся лодки:

— А чего? Ты же говорил — что угодно отдашь? Сам ты уйти не можешь, тебе семью кормить надо. А она семью не кормит, пользы в дом не приносит. Так хоть тебе да матери поможет, доброе дело сделает. Всем хорошо.

Микула закрыл глаза, лицо его исказила гримаса. Знал же, дурак, что нельзя обещать что угодно! Знал, и всё равно угодил в эту ловушку.

— Другого не попросишь? — спросил обречённо.

— Нет. Либо ты, либо она.

Водяной вернулся в воду, замолчал. Не торопил, лишь изредка с интересом и хитрецой поглядывал на Микулу: чегой там в купеческой голове творится.

— Но что я жене скажу?

Водяной усмехнулся.

— Что партию нашёл хорошую. Жениха богатого, достойного, но с причудой: родственников невесты видеть не желает. А чтобы недолго думала, вот это ей покажи, — он опустил руку в воду, а когда поднял, на пальцах повисла длинная нить отборного, чистого жемчуга.

Микула уставился на неё, как на чудо света. Идеально круглые, совершенно одинаковые камешки мягко поблескивали на утреннем солнце, гипнотизировали. Им вторил мелодичный, покачивающий на волнах голос:

— Через три года приедешь, заберёшь Лизавету. Людям скажешь, что вдовая она стала, а саму девчушку снова замуж отдашь. Ну, подождёшь чуток, чтоб поверили, будто она скорбела — и отдашь. А я, глядишь, если дочка твоя работать хорошо будет, подарок вам сделаю. Будет наследство от почившего супруга. Богато жить будете, Микула!

Услышав своё имя, тот словно очнулся. Поднял взгляд от жемчужин, посмотрел на водяного. Тот спокойно поглядел в ответ и безмятежно улыбнулся, точно знал решение, которое Микула ещё не принял.

— Обещай, что с ней всё будет в порядке.

— Она вернётся к тебе в целости и сохранности: пока Лизавета на этом озере, ей ничего не грозит. Я даже готов скрепить это обещание рукопожатием. Для нас оно священней, чем для вас.

Микула посмотрел на протянутую руку, будто та в любой момент могла обернуться клинком. И когда он сжал её, это ощущалось, как порез — только не на ладони, на сердце. Микула знал, что предаёт свою дочь, когда произнёс:

— По рукам.

Рукопожатие вышло неожиданно обычным: пальцы водяного не были ни холодными, ни склизкими — разве что мокрыми. Угроза была лишь в словах:

— Жду девицу через седмицу — хватит же, чтобы туда и обратно доехать? А если опоздаешь хоть на час, я вас обоих заберу. С потрохами.

Водяной осклабился и отпустил руку Микулы. Тот отшатнулся — от резкого движения лодка покачнулась, едва не повалилась вверх тормашками. Микула упал на её дно, вцепился в дерево, выравнивая равновесие. И только потом заметил, что водяного и след простыл. Лишь нитка жемчуга висела, перекинутая через борт.

По лестнице прокатился ворох из юбок и голосов, и в холл с неподобающим хохотом вывалились три растрёпанные девицы. Две ещё продолжали смеяться, когда третья резко затормозила и ткнула острыми локотками сестёр под дых. Те, закашлявшись, было набросились на неё, но вдруг замерли сами.

С противоположной стороны залы за ними, поджав губы и скрестив руки на груди, наблюдала четвёртая проживавшая в этих стенах женщина. Удостоверившись, что на неё обратили внимание, она медленно покачала головой:

— Так совершенно не пойдёт. Где это видано… — тут женщина медленно двинулась вперёд, обходя девиц по широкому кругу, — где это видано, чтобы девушки на выданье из уважаемой семьи вели себя, как базарные девки? Извольте-ка объясниться перед матерью.

— Но маменька!.. — начала одна, подбоченившись и приготовившись спорить.

— Ох, маменька… — уставилась в пол вторая, явно пристыженная.

— Ой, маменька, — затараторила третья, выступив было вперёд.

Женщина взмахнула рукой, мигом заставляя их замолчать.

— О, Отец, у меня от вас голова раскалывается, — коснулась она пальцами виска. — Нет бы, взять пример с Лизаветы — вот же воспитанная, вежливая, спокойная девочка! А вы⁈ Обормотихи!..

Только сейчас девицы заметили, что в холле они с матерью были не одни. У стены, изо всех сил пытаясь слиться с ней, мялась ещё одна девушка.

— Ой, Лизонька! — младшая сестра-тараторка шагнула ей навстречу.

Та смущённо улыбнулась, наматывая на палец белёсую прядку.

— Вот, посмотрите! Никаких криков, грохота, топота! — загородила её мать бойкой троицы. — Одно достоинство! Не удивлюсь, если отец выдаст её замуж в следующем же сезоне! А с вами я точно намучаюсь…

Женщина сокрушённо вздохнула, и дочери тут же кинулись к ней, начали наперебой успокаивать и разубеждать. Лизавета вперила взгляд в пол, но изредка да поглядывала на шумное семейство, коротко улыбаясь. Про себя она гадала, понимает ли господарыня Соловьёва, что голосистостью и несговорчивым характером девушки пошли в неё.

— Так бы и наказала вас! — грозилась мать Александры, Наденьки и Маши с невероятной любовью и нежностью. — Вот взяла бы, и никуда не отпустила! Но раз уж Лизавета пришла, не будем её почём зря выпроваживать. Идите, так уж и быть.

Она махнула рукой, но стоило девицам радостно запрыгать — замерла и нахмурилась. И снова средней, Наденьке, пришлось осаживать сестёр.

— Только попробуйте меня опозорить — под замок посажу! — когда девушки наконец замолчали, подняла палец их мать. — Ведите себя, как подобает купеческим, а не крестьянским дочкам! А ты, Лизаветонька, уж присмотри за ними.

Последняя в ответ еле выдавила что-то согласное, слишком смущённая тем, что её ставят выше сестёр. Те же не обратили внимания — сорвались с места, подхватили Лизавету под руки и едва ли не утащили из дома. Она, впрочем, не отставала: сделав пару шагов, сама подхватила юбки и засеменила за подругами по улице, всё быстрей и быстрей.

Мимо так и замелькали дома — сплошь двухэтажные, светлые, крашеного кирпича, все как один с изящными балкончиками, прямоугольными окнами и украшенными лепниной пилястрами. Сёстры Соловьёвы жили в богатом районе, облюбованном семьями преуспевающих купцов I-й и II-й гильдий, где каждое здание было сродни произведению искусства. В прошлом Лизавета заглядывалась на них, но чем дольше была знакома с девушками, тем больше привыкала — теперь и вовсе не смотрела по сторонам, поспешая за ними.