Маньяк-пироман — фигура совершенно не подходящая для какого-либо заговора. Серьезные люди не будут брать его в качестве исполнителя серьезных акций, поскольку действия такого субъекта непредсказуемы. Однако мало кто и в 1933 году, и позже верил в случайные совпадения: слишком уж точно действия Ван дер Люббе соответствовали сценарию будущей революции, изложенному в меморандуме Геринга.
Очень трудно поверить, что Маринуса Ван дер Люббе направили поджигать Рейхстаг коммунисты. Для них, повторю, этот акт был не только абсолютно бессмысленным, но и вредным, поскольку провоцировал репрессии против компартии. Поджог был выгоден только людям Гитлера.
На роль непосредственных исполнителей провокации ан-тинацистская молва выдвигала или Геринга, или главу берлинских штурмовиков Карла Эрнста.
В пользу версии виновности Геринга говорило то, что его резиденция была соединена с Рейхстагом подземным коридором, по которому нетрудно было доставить в здание горючие материалы, да и самому поджигателю Ван дер Люббе легко было бы незамеченным проникнуть в Рейхстаг. Впрочем, учитывая, насколько формально охранялось это здание, поджигатель вполне мог проникнуть в него и с улицы.
Неопровержимых доказательств причастности к поджогу нацистского руководства так никогда и не было найдено. Не было, например, представлено никаких убедительных версий, как именно люди Геринга (или Эрнста) познакомились с Ван дер Люббе и убедили его, что он должен поджечь Рейхстаг. Возможно, эта загадка так никогда и не будет разгадана. Но все же поджог Рейхстага был настолько выгоден нацистам в самый канун выборов и так точно соответствовал предсказаниям, содержавшимся в меморандуме, что это наводит на мысль: Геринг, скорее всего, был причастен к этому преступлению, а неподдельная тревога о гобеленах должна была лишь обеспечить его алиби в глазах общественности. Согласимся: в случае, если бы Геринг загодя эвакуировал из своего кабинета гобелены, картины и все ценное, скажем под предлогом ремонта, мало бы кто усомнился в том, что поджог организовал он. Тем более и так выглядело подозрительным, что глава прусского МВД и председатель рейхстага, располагая надежными сведениями о намечавшемся преступлении, так и не распорядился усилить охрану Рейхстага.
Геринг звонил в ночь пожара Эмми в Веймар и, как ей показалось, вполне искренне сокрушался:
«Дернул меня черт именно туда перенести все самые дорогие вещи!»
Эмма потом писала, стремясь доказать невиновность любимого:
«Я слишком хорошо знала, как ценил Герман мебель, которая погибла в огне. Это было последнее, чем он решился бы пожертвовать».
К сожалению, история доказывает, что ради политической целесообразности Геринг без колебаний жертвовал тем, что неизмеримо дороже любых гобеленов и мебели, — человеческими жизнями.
Гитлер, прибывший к горящему зданию Рейхстага, сразу же приказал начать аресты руководителей и видных функционеров компартии. Списки у Геринга были уже готовы. На Нюрнбергском процессе Геринг, оправдываясь, утверждал:
«Их бы все равно арестовали, независимо от того, случился бы пожар Рейхстага или нет. Через несколько дней или, возможно, через неделю».
В 1933 же году он заявил:
«Список преступлений коммунистов столь обширен, а преступления настолько ужасны, что я решил использовать все доступные мне средства, чтобы безжалостно стереть с лица земли эту заразу».
Сделать это было не сложно, тем более что против руководителей и членов военизированных формирований накопилось достаточно материалов для обвинения в политических преступлениях и убийствах. Ведь в штурмовые отряды как НСДАП, так и КПГ чаше всего шли далеко не самые лучшие элементы общества — любители подраться, мелкие хулиганы, воры и сутенеры, отчаявшиеся и готовые на все безработные и тому подобная публика.
Тем не менее подавляющее большинство арестованных после поджога Рейхстага коммунистов и социал-демократов ни к каким уголовным преступлениям причастны не были, да и тек, за кем водились какие-то грешки, никто судить не собирался. Всех попросту отправляли в концентрационные лагеря на неопределенное время — до «полного исправления» или смерти. Тех же, кого считали особенно опасными и неисправимыми, обычно уничтожали без суда.
Геринг, разумеется, все оставшиеся годы категорически отвергал свою причастность к деянию Ван дер Люббе. Когда до него доходили соответствующие публикации в зарубежной прессе, Геринг откликался на них или возмущением, или смехом. Он иронически сравнивал себя с Нероном, будто бы распорядившимся поджечь Рим, чтобы насладиться этим величественным зрелищем:
«Я знал, что будут говорить нечто подобное. Вероятно, они воображают, что я в пурпурной тоге и с кифарой в руках сладострастно наблюдал, как горит Рейхстаг».
И продолжал с гневными нотками в голосе:
«Нелепо и смешно утверждение, будто я развел в Рейхстаге костер, чтобы поджарить на нем коммунистов. Я бы и так расправился с ними, без какого-либо особого происшествия».
Расправиться-то, несомненно, расправился бы, но «особое происшествие» в виде пожара Рейхстага чрезвычайно помогло нацистам в оправдании расправы над своими политическими противниками в глазах общественного мнения как в Германии, так и за рубежом. И все же мало кто принял за чистую монету уверения Геринга: «сожжение Рейхстага создало для фюрера и для меня, как председателя рейхстага, большие неудобства. Если бы мы действительно хотели устроить поджог, чтобы обвинить в нем коммунистов, то выбрали бы другое, не столь ценное и необходимое для нас здание, например Берлинский замок. Посмотрите, что приходится делать теперь. Для заседаний рейхстага я вынужден использовать Дом оперы Кролля, тем самым занимая одну из двух театральных площадок в Берлине, где могут проходить небольшие оперные представления».
Так и хочется посочувствовать Герингу: столько неудобств, лишних хлопот и душевных переживаний по поводу того, что берлинцы лишены возможности наслаждаться столь любимыми Герингом шедеврами оперного искусства! Только никто бы не поверил, что сигналом к началу революции мог бы послужить поджог Берлинского замка или того же Дома оперы! Нет, тут уж приходилось жертвовать чем-то куда более серьезным: или Рейхстагом, или рейхсканцелярией, или дворцом рейхспрезидента. Но охрана президентского дворца была неподконтрольна нацистам, а поджечь рейхсканцелярию значило оставить без рабочего места самого фюрера.
Однажды Геринг пошутил на эту тему:
«Если бы я и поджег его, то совсем по другой причине. Зал заседаний там был слишком уж уродлив. Представляете, стены там были покрыты штукатуркой!»
Следствие по делу возглавил первый начальник прусского гестапо Рудольф Дильс. Он полагал, что Ван дер Люббе собственноручно и в одиночку поджег Рейхстаг. По утверждению Вили Фришауэра, слуга Геринга Роберт Кропп рассказывал после войны о том, что руководители берлинских штурмовиков на протяжении нескольких недель перед пожаром регулярно бывали во дворце Геринга. Именно штурмовиков Кропп и считал виновными в поджоге, полагая, однако, что сделали они это без ведома Геринга. Но здесь, по всей видимости, мы имеем дело со стремлением старого преданного слуги любым путем оправдать своего господина. Фришауэр, первым запустивший в оборот версию о причастности Геринга к пожару Рейхстага, утверждает, будто его информаторы, принадлежавшие к нацистскому движению, говорили, будто руководители СА получили в конце февраля информацию о том, что некий молодой голландец, 24 лет, в ночлежке в Хеннигсдорфе говорил двум штурмовикам в штатском из 17-го отряда:
«Нацисты никогда не позволят коммунистам занять места в рейхстаге. Какой же смысл в рейхстаге без коммунистов?»
Он болтал что-то невнятное о том, будто сам собирается поджечь Рейхстаг. Об этом доложили руководителю берлинских штурмовиков Карлу Эрнсту, тот сообщил Гельдорфу, и они оба упомянули об этой новости в разговоре с Герингом. Тот будто бы в шутку бросил:
