Внезапно он осекся и с тревогой и недоумением поглядел на Эстер. Она все так же молча смотрела на него, и он спросил:

— Почему ты ничего не отвечаешь, Эстер?

— А что я могу тебе ответить?

— Ты всегда была добродетельной, благочестивой женщиной. Ты помнишь наши прогулки и беседы, когда ты еще работала на Эвондейл-роуд? Ты тогда соглашалась со мной, что нужно только сильно захотеть, и можно сделать много добра. Ты очень переменилась с тех пор.

Разбуженные словами Фреда воспоминания, казалось, взволновали Эстер. Она сказала тихо, раздумчиво:

— Нет, Фред, я не изменилась, но все повернулось по-другому. В жизни так не получается — делать то добро, к которому стремишься, и тогда стараешься делать добро там, где можно. У меня есть муж и сын, и я должна заботиться о них. Они для меня и есть добро, ради них я и живу. Во всяком случае, я так понимаю.

Фред смотрел на Эстер, и взгляд его выражал любовь и преклонение перед ее характером.

— Ради своих близких человек может и должен сделать многое, — сказал он, — но не все. Даже ради них нельзя причинять вред другим. А ты не можешь не понимать, что приносишь очень большое зло людям этим вашим букмекерством. Пивные сами по себе достаточно скверная штука, но когда к выпивке присоединяется еще и азартная игра, нам не остается ничего другого, как прибегнуть к помощи закона. Ты погляди, Эстер, ведь любой мальчишка-рассыльный, у которого и жалованье-то всего восемнадцать шиллингов в неделю, все время околачивается у вас здесь и норовит поставить полкроны на какую-нибудь лошадь. Ваш дом стал главным рассадником греха в нашем приходе. Вы берете деньги у всех подряд, никому нет отказа. Какой-нибудь юнец заложит отцовские часы и тащит денежки в «Королевскую голову», чтобы поставить на лошадь. Отец простит его раз, простит другой, а там, глядишь, мальчишка стянет что-нибудь у квартирантов. Один такой стащил полкроны у семидесятипятилетней старухи, которая зарабатывает девять шиллингов в неделю, присматривая за конторским помещением. Кончилось тем, что отец обратился в магистрат и заявил, что ничего не может поделать с сыном, с тех пор как тот пристрастился к игре на скачках. А мальчишке всего четырнадцать лет. Разве не ужасно? Нельзя допускать такого. И мы решили положить игре конец. Вот с этим я и пришел к твоему мужу.

— А ты уверен, — спросила Эстер, покусывая губу, — что хочешь возбудить против нас дело только потому, что печешься о ближних?

— Не думаешь же ты, что мною руководят какие-то другие побуждения, Эстер? Не думаешь же ты, что я делаю это потому… потому, что он тебя отнял у меня?

Эстер молчала. Молчал и Фред; когда он заговорил, в голосе его звучали страдание и мольба.

— Мне больно, что ты могла так дурно подумать обо мне. Не я возбуждаю против вас дело. И не могу этому помешать, если бы даже захотел… Просто мне известно, что решено прибегнуть к помощи закона, и в память прошлого я хочу выручить тебя из беды. Вот я и пришел предупредить тебя, что у вас будут крупные неприятности, если вы не прекратите принимать заклады. Я не имел права этого делать, но я готов на все, чтоб помочь тебе и твоим близким.

— Ты очень добр. Прости мне мои слова.

— Доказательств у нас пока еще нет. Мы знаем, конечно, о том, что здесь происходит, но для того, чтобы прибегнуть к помощи закона, кто-то должен дать показание под присягой, так что, если ты сейчас уговоришь мужа прикрыть игру, все обойдется благополучно.

Эстер молчала.

— Только по старой дружбе я решился прийти и предостеречь тебя об опасности. Надеюсь, ты на меня не в обиде, Эстер?

— Нет, Фред, нет. Я, конечно, понимаю, — они снова помолчали. — Верно, мы уже сказали друг другу все, что могли. — Эстер отвернулась.

Фред смотрел на нее, и Эстер, не глядя, чувствовала выраженную в его взгляде любовь. Минуту спустя он ушел. В простом, бесхитростном уме Эстер возникла мысль о неисповедимости судьбы. Выйди она замуж за Фреда, и вся жизнь ее была бы иной. Она жила бы так, как ей когда-то мечталось. Но она вышла замуж за Уильяма, и… Что ж, она должна сделать все, что от нее зависит. И тут же ее мысли обратились к мужу. Если Фред или друзья Фреда натравят на Уильяма полицию, его не только оштрафуют, но, как сказал Фред, могут еще и патента лишить. Что им тогда делать? Здоровье Уильяма не позволяло ему теперь ездить с ипподрома на ипподром, как прежде бывало. За последние полгода он потерял крупную сумму денег. Да и о Джеке надо подумать, Джек уже ходит в школу. Мысль о грозящей им опасности весь вечер сверлила ей мозг. Уильям возвратился поздно, и ей не удалось поговорить с ним с глазу на глаз, пришлось ждать, пока они останутся наедине в спальне. Там, развязывая тесемки юбки, Эстер сказала:

— Фред Парсонс заходил сегодня днем.

— Это тот малый, с которым ты была обручена? Он что, снова за тобой волочится?

— Нет, он заходил поговорить со мной насчет закладов.

— Закладов? Это как же понять?

— Говорит, если мы не прикроем игру, против нас возбудят судебное преследование.

— И он, значит, заявился сюда, чтобы сообщить тебе об этом? Жаль, что меня тут не было.

— Нет, я рада, что тебя не было. Что толку-то? Вы бы повздорили, и было бы еще хуже.

Уильям закурил трубку и принялся расшнуровывать башмаки. Эстер надела ночную рубашку и скользнула под одеяло. Кровать была широкая, металлическая, без полога. В комнате было два окна — одно над самым изголовьем постели, другое напротив двери. Между окнами помещался комод. Здесь Эстер разместила книги, доставшиеся ей в наследство от матери, а Уильям развесил по стенам несколько литографий спортивного характера. Не вынимая трубки изо рта, он достал ночную рубашку из-под подушки и надел ее. Он любил докурить свою трубку, лежа в постели.

— Это он мстит мне за то, что я увел тебя, — сказал Уильям, натягивая одеяло до подбородка.

— Нет, не похоже. Сначала я тоже так подумала и даже сказала ему это.

— А он что?

— Сказал, что я не должна так дурно думать о нем, что он просто пришел предостеречь нас. Если бы он хотел нам зла, тогда как раз ничего бы не сказал. Как ты считаешь?

— Да, выходит, вроде так. Тогда зачем они все это затеяли, как по-твоему?

— Он говорит, что игра разлагает здесь народ.

— Ты думаешь, он и в самом деле так считает?

— Понятное дело. И не только он один. Я ведь выросла среди таких людей — они все так думают, мне ли этого не знать. Все наши Братья по общине считали выпивку и азартные игры большим грехом и злом.

— Но ты же давно позабыла и думать про своих Братьев.

— Нет, не позабыла. То, что всосала с молоком матери, не позабудешь.

— Ну, а теперь что ты об этом думаешь?

— Я с тобой никогда об этом не говорила. Жена не должна вмешиваться в дела мужа — я так считаю. Да и торговля у нас шла из рук вон плохо, и здоровье у тебя после той простуды, что ты схватил, когда простаивал целыми днями на поле, уже не прежнее, так что вроде как и выхода другого у нас не было. Но теперь, после того как торговля пошла бойчее, пожалуй, как раз самое время бросить эти дела.

— Так ведь, не будь игры, и торговля бы не пошла. Без этого мы и на пять фунтов в неделю не наторговали бы. Какая разница, делает человек ставку на ипподроме или в пивной? А там никто тебе слова не скажет: там полиция следит только за порядком, смотрит, чтобы не было жульничества. У трибун или в Альберт-клубе — почему там можно, в чем разница? На бирже тоже. Там каждый день тысячи людей ставят и принимают ставки. Старая песня — для богатых один закон, для бедных другой. Почему бедняк не имеет права поразвлечься за свои полкроны, а богач может за свою тысячу развлекаться, когда и где ему угодно? То же самое и с выпивкой: ханжи и лицемеры попрекают бедняка кружкой пива, а богачам в их роскошных клубах никто не мешает опиваться шампанским. Все это одно мерзкое притворство, и меня с души воротит, когда я это слышу. Чертовы святоши! Азарт! А что не азарт? Как они могут положить этому конец, когда так оно повелось с сотворения мира? Бред, говорю я! Все, что они могут, это разорить такого бедняка, как я, а больше ничего. Нас-то прижать легко, а богачи всегда выйдут сухими из воды. Ханжи слюнявые — вот они кто. Одной рукой крестятся, другой — в сахар песок подсыпают. Знаю я этот народ. Ненавижу таких вот святош, у которых бог не сходит с языка. Когда я слышу, как кто-нибудь слишком уж много распространяется насчет благочестия, меня так и подмывает поглядеть в его счетные книги.